прозаМиланский вокзалстр 230
Светлый фон
В действительности аресты и облавы на евреев проводились уже почти год, с сентября 1943 года, когда немецкая армия оккупировала Северную Италию, чтобы прийти на помощь недавно образованной Республике Сало. Исчезали люди. Целые семьи были здесь сегодня, а на следующий день бесследно пропадали, и никто никогда не возвращался. О том, куда они направлялись, ходили путаные и тревожные слухи. Но мой отец постоянно твердил нам, что с нами ничего подобного не случится. Что если вы подчиняетесь всем новым правилам и ограничениям, введенным режимом, если вы безропотно принимаете все мучения и унижения, то вам нечего бояться. Чтобы заслужить такое обращение, те, кого увели, должны были сказать или сделать что-то не то, другого объяснения не было. Мой отец был портным – простым малообразованным человеком. Он не был религиозным, не имел особых отношений со своей родной общиной, чувствовал себя полноценным итальянцем. Он итальянцем. Он любил свою страну, под знаками отличия которой воевал в Первой мировой войне, и даже испытывал некоторую симпатию к фашизму. По крайней мере, до сентября 1938 года, когда дуче начал принимать расовые законы, лишавшие граждан еврейского происхождения гражданских и политических прав и отец был уволен из дома моды, где работал в то время. Чтобы заработать четыре лиры, необходимые ему для существования, он начал выполнять поденную работу для других евреев и для немногих итальянцев, которые все еще осмеливались обращаться к нему; некоторые из них были движимы солидарностью, но гораздо чаще их привлекали постыдно низкие цены, которые он был вынужден назначать. Несмотря на это, несмотря на все, что с нами происходило, папа просто не мог представить себе, что Италия, страна, которую он все еще считал своей родиной, может причинить вред своим гражданам; вопреки всем доказательствам, он упрямо твердил, что она никогда не зайдет так далеко, чтобы угрожать их жизни. Он по-прежнему был убежден в том, что расовые законы – это уступка, на которую Муссолини был вынужден пойти в угоду нацистам, но что он не будет применять их в полной мере и в любом случае никогда не зайдет так далеко, как, как говорят, зашли антисемитские преследования в Германии. Именно из-за этого, а также из-за того, что он ни слова не говорил ни на английском, ни на каком-либо другом иностранном языке и что за всю свою жизнь никогда не покидал Милан, кроме как для того, чтобы пойти на войну, отец не пытался вывезти нас из страны, когда это еще было возможно.

Что же касается меня, то в 38-м году мне было шесть лет, и я ничего не понимала из того, что со мной происходило. Я никогда в жизни не заходила в синагогу и даже не знала, что я еврейка, до того дня, когда мои мама и папа в ужасе признались мне, что я больше не могу посещать свою школу по этой причине, и многие мои маленькие друзья стали сторониться меня и показывать на меня, бормоча это слово. Я только тогда поняла, что внезапно мы с родителями стали другими. Мы отличаемся от других и неполноценны, словно несем в себе какой-то ужасный дефект, невидимый для наших глаз, но очевидный для других, который позволяет им презирать нас и топтать ногами. Я помню, как часто внимательно рассматривала себя в зеркале и изучала свое лицо во всех деталях, пытаясь понять, что с ним не так, чем мои черты отличаются от черт моих одноклассников, которым разрешили продолжать ходить в школу. И тот факт, что я ничего не нашла, нисколько меня не утешил. Потому что мало-помалу им удалось заставить нас почувствовать себя действительно другими, настолько, что в нашей семье мы также взяли за привычку называть евреев и итальянцев «мы» и «они». И были времена – прости меня, Господи, – когда я злилась на своих родителей, втайне обвиняя их в передаче того дефектного гена, который разрушил мою прежнюю жизнь. Еще более невыносимой нашу жизнь делали скудные пайки и постоянный ужас от бомбардировок союзников.