Он – самый сильный, мужественный человек из всех, кого я знаю. После смерти Эджея все держалось на папе, в том числе и я.

– Я могу понять, почему он принял такое решение. – Подобрав еще одну сосновую иголку, я согнула ее пальцами. – Как ни трудно в этом признаваться.

– Почему трудно?

– Потому что это его оправдывает. А я все еще сержусь и не в силах смириться с его поступком.

Кэм отпил воды из фляги.

– Сердишься потому, что он умолчал о своей болезни, или из-за того, что он умирает?

Я встала и, отряхнув руки, подошла ближе к воде. Кэм не боится называть вещи своими именами. Каким-то образом он ухитряется видеть меня насквозь. Сзади послышались шаги: Кэм приблизился ко мне.

– Это несправедливо, – добавила я.

– Да, несправедливо, – согласился Кэм. – По отношению ко всем вам.

Обернувшись, я посмотрела на спящую дочку. Сердце заныло.

Ей неизвестно, как много она потеряет. И сколько уже потеряла. Неясно, хорошо это или плохо. Раньше я считала, что хорошо, но теперь сомневаюсь. Олли никогда не узнает, как отец смеялся и покрывал ее личико поцелуями. Не вспомнит, как дедушка читал ей книжки, усадив к себе на колени, и как уютно и спокойно ей было в его теплых, любящих объятиях.

Брызги водопада разлетались и оседали на моих ногах.

– А как тебе удалось простить жену?

Кэм поднял камешек и швырнул в озеро. Тот задорно запрыгал по воде.

– Умение прощать – не наука, а скорее искусство. Здесь не может быть точных рецептов. В сущности, я всегда желал счастья жене, а со мной она не была счастлива. Я достаточно сильно ее любил, чтобы отпустить.

Я опять оглянулась на Олли. Та не шевелилась.

– И ты не злился?

Кэм снова бросил камень и, усмехнувшись, признал:

– Было дело.

Я полюбовалась поблескивающими на дне прозрачного, неглубокого озера камешками.