Илия смотрел на меня сквозь темные стекла своих очков. Я ничего ему не сказал, закрыл окно и лег в кровать. Даже его не хотелось видеть. Минут через десять меня одолело чувство вины по отношению к этому человеку, которого я назвал братом в силу скреплявшей нас страшной тайны, я поднялся и, держась за стену, пошел открыть дверь.

Илия ждал меня терпеливо, словно читал мои мысли и учитывал время, отпущенное мне на раскаяние. Я распахнул дверь, и он проник внутрь, как невидимая пылинка.

– Я неважно себя чувствую, – сказал я ему и с трудом попытался вернуться в кровать. Он взял меня под руку и помог дойти. В полутьме комнаты я видел, что он берет стул от письменного стола и садится рядом со мною. Потом я услыхал его на кухне, звон тарелок и грохот кастрюль, и через какое-то время он принес мне миску вареного риса. Есть не хотелось, но в отчетливости его жестов сквозила повелительность, ослушаться которой я не посмел. Он слегка приоткрыл жалюзи, усадил меня на поднятых высоко подушках, велел есть и пить. Слова между нами были излишни. Он оставил меня до вечера, когда я слегка уже ожил.

– Увидимся завтра на кладбище, – сказал я, когда он относил пустую тарелку. Илия приободрился и с бо́льшим спокойствием вскоре ушел.

На следующее утро я через силу встал, помылся, оделся, отправился на погост. Болевшее всюду тело волновало меня меньше всего: я удивлен был окружающим миром, оставшимся таким, как был, без признаков скорби и траура по Офелии, без сожаления, что она умерла, что люди умирают тысячелетиями.

И то, что я открываю ворота, показалось мне странным, как будто возвращаясь к работе и вписываясь в траектории будничных дел, я тоже участвовал в этом вселенском безразличии. Но я не должен был, я был единственным, кто мог свидетельствовать, что Офелии больше нет.

Илия явился незамедлительно, убедиться, что я сдержал слово. Поприветствовал меня, взмахнув рукой, и исчез в дебрях могил. Здесь ничего не изменилось, все те же люди с цветами, всхлипывающие вдовы, подавленные слезы. Было на этом кладбище единственное место в мире, где можно было увидеть метаморфозу, но идти мне туда не хотелось. Это был решительный обрыв нити моей жизни: я впервые не пошел на могилу Эммы, поскольку ни за что на свете не желал видеть могилу Офелии.

Ночью со мной произошло что-то странное, я ощутил это, проснувшись: боль предыдущих дней никуда не делась, а видоизменилась, ослабла и превратилась в глухую злость. Меня использовали и водили за нос, я был орудием для достижения цели и, не осознавая, я внес свой вклад в эту смерть.