Все слова, все взгляды Офелии были всего-навсего игрой для успешного завершения спектакля. Она обманывала меня, чтобы манипулировать мною: я никогда не чувствовал себя столь униженным, даже когда пацаны издевались над моей хромотой.

Так прошло утро, в злых мыслях и уступках боли, в огорчениях и желаниях, и я больше не понимал, является ли гнев следствием моих мыслей, или же это защитная реакция организма, заживающая душевная рана.

В библиотеке тоже ничего не изменилось, повторяемость одних и тех же действий показалась мне нарочитой, но неприятнее всего было приходившее осознание, что мой мир, это царство фантазии, защищавшей меня всю жизнь, оказался бессильным перед болью утраты и гнева. Безразличным взглядом я окинул стеллажи, журнал записи выданных книг и даже три мои любимые книги, лежавшие на столе в ожидании похорон. Я улыбнулся с горечью и сарказмом над своими иллюзиями о справедливой смерти, они мне показались детскими забавами, но далее этого я не пошел, ибо если раскрыть все карты, станет видно притворство ни на чем не завершающейся жизни. Я взял верхнюю из стопки любимых книг: «Мысли» Марка Аврелия, почитал местами, все напрасно, не может слово заживить телесную рану.

С невероятным облегчением я закрыл и библиотеку, и кладбище.

Все последующие дни протекали тем же порядком.

Просыпался по утрам без всякой надежды. Злость не убывала, а мысль, что я никогда не увижу Офелию, окутывала пеленою мир.

Часто лучше вообще не знать, что такое счастье. Пренебрегать им. Жить серой будничной жизнью, утраченными иллюзиями, без терний, без потрясений. Чудесам лучше бы не свершаться, ибо как потом себя вести, когда они завершаются?

Каждый уголок кладбища, его ароматы, цвет и свет напоминали мне о любимой женщине, а воспоминания коварны и вредны. Не будь у нас памяти, никакой боли бы не было.

Это все равно, что потерять еще несколько сантиметров плоти. Никогда, как в те дни, я не страдал от тяжести одинаковых слов и жестов, повторяющихся действий, одних и тех же. И тем не менее продолжал жить.

Мы ко всему привыкаем. К одиночеству, к боли, к смене лета и зимы, к медленному с виду течению времени, к друзьям, которые уезжают, к воспоминаниям, которые исчезают, к памяти, которая ослабевает, к влажному пятну на стене, к тишине на улицах, к ослепляющему летнему солнцу, к ностальгии, к грусти, к прошлой любви, к вкусовым рецепторам, не воспринимающим вкуса.

Мы привыкаем ко всему, даже к смерти.

Каждое событие, кажущееся невыносимым, когда оно происходит и разбивает нас в хлам, со временем, рано или поздно, встраивается в обычный порядок будней, утрата соседствует с бутылкой оливкового масла, отчаяние располагается среди рубашек в комоде, грусть прячется между книгами на полках. И даже смерть любимого человека – событие, которое, кажется, останавливает время, упраздняет завтрашний день, аннулирует будущее – смерть, кажущаяся нашей собственной смертью, нашим останавливающимся сердцем, даже она бледнеет и чахнет, становится скрипучей дверной петлей, вешалкой с закругленными крючками, затерявшимся носком, падающей звездой, которую видишь в последнюю минуту.