Еще с того самого момента, когда Амелин лежал больной у меня на коленях в Капищено, когда я, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить, разглядывала его, во мне родилось и с каждым днем все сильнее разрасталось желание быть с ним, ощущать его и любить до умопомрачения. И, сколько бы я ни сопротивлялась, как бы здраво ни звучал голос разума, я совершенно ничего не могла с этим поделать. Словно все чувственное притяжение мира воплотилось в одном-единственном человеке. Проблемном, неблагополучном, странном, но на каком-то химическом уровне созданном именно для меня. И это потрясающее, неописуемое чувство всеобъемлющей близости было гораздо сильнее и платонической влюбленности в Якушина, и даже вполне себе физической привлекательности Тифона.

Наполненное нежностью касание рук, жаркое дыхание, запах, ставший уже совсем родным, настойчивые поцелуи с примесью горечи. В этот момент я бы отдала все, чтобы вернуться в один из тех жарких летних дней у него в деревне, где мы могли принадлежать друг другу в полной мере. Но не принадлежали, потому что в вопросах взаимоотношения полов я застряла где-то на уровне шестого-седьмого класса и панически боялась впускать в свою жизнь что-либо еще, совершенно не понимая, что невыраженную любовь нельзя держать в себе слишком долго, потому что либо ты сгоришь, либо взорвешься.

Поддавшись инстинктивному порыву, я ухватила его за ворот больничной рубахи и с силой потянула на себя, чтобы прижаться еще крепче, однако ткань оказалась слишком ветхая. Послышался треск, и ворот обвис, обнажив половину его груди.

Отодвинувшись, Амелин медленно опустил взгляд на дыру, затем перевел его на меня и с глубоким придыханием проговорил:

– Я по тебе тоже соскучился.

Рубаха болталась на одном его плече подобно нищенскому тряпью.

Хорошо, что это был корпус психиатрического отделения, потому что следующие минут десять мы хохотали словно буйнопомешанные и никак не могли остановиться. Стоило только взглянуть на жалкие свисающие лохмотья, как накатывал новый приступ смеха.

И мне было так хорошо оттого, что он смеялся, что мы оба смеялись, будто ничего ужасного не происходило.

Но потом я все же отдала ему свою куртку, и он принялся за еще горячую картошку. От нее шел пар и аромат расплавленного сыра.

Я протянула ложку. Но, вместо того чтобы взять ее, Амелин потянул меня за запястье и усадил к себе на колени.

– Странно, что у тебя может быть щетина. – Мне все еще было немного смешно.

– Тоня. – Он посмотрел с укоризной. – Было бы странно, если бы она была у тебя.

– Интересно, а если ты еще неделю не будешь бриться, докуда она вырастет?