Мне виднее. Вы смелая.

Дорогой дневник,

Рассматриваю напольные часы, чтобы понять, можно ли их как-то остановить. (Достаточно того, что церковный колокол отбивает каждый час – зачем мне слышать еще и ход каждой секунды?) Эти часы папе подарили за его Хорошую Работу, поэтому ломать их на части не хотелось бы – может, просто немного повредить механизм? Увы, даже корпус вскрыть не получается. Я могла бы отключить их от сети, однако папа, который ничего не видит, обязательно заметит, других источников саботажа здесь нет. Про призраков упоминать не стоит.

Это оскорбительно, объясняю Марии, которая сидит на диване в простом платье. Я уверена, что при жизни сестер этих часов тут не было.

Я их помню.

Не может быть.

Она пожимает плечами.

Ты их тоже видишь? – спрашиваю. Я просто хочу на них взглянуть, но это настоящая пытка. Им тяжело просто открыть глаза. Почему они не успокоятся?

Они успокоятся тогда, когда успокоишься ты.

Я – все, что у них есть. Как же мне успокоиться?

Дорогой дневник,

После долгих лет служения другим отец вышел на пенсию. Я сижу у самой яркой из наших тусклых лампочек, в туалете, с блокнотом на коленях. Сверху крупно написано: Мать. Мать поможет нашей креветке отряхнуться от ее болезни-смерти, мать поможет ей найти смысл жизни, поскольку своего джентльмена креветка получит только в конце книги. Я могла бы наделить ее талантом или страстью, которые теоретически способны принести утешение, однако это потребует правок, а я не хочу их вносить.

Я недостойна своего призвания, потому что не знаю, о чем написать в блокноте. У меня нет никаких ассоциаций с матерью, нет представления о том, что в силах сделать мать, как она ей поможет.