Но у нового движения было одно важное отличие от всех остальных коалиций периода Смуты — Первое ополчение должно было объединить тех, кто еще до недавнего времени находился в непримиримой вражде друг с другом, «земцев» и «тушинцев». Ко всему добавлялась другая, социальная рознь между дворянами и казаками, между дворянами и их «старинными» и «крепостными» людьми, которых зазывали в ополчение, обещая дать им волю[582]. В этот момент сказалось выгодное расположение Рязанской земли, посредине между последовательной земщиной е Нижнем Новгороде и мятежными сторонниками Ивана Болотникова и «Тушинского вора» в Туле и Калуге. Кроме того, фигура Прокофия Ляпунова, резкого в своих политических порывах и неоднократно открыто выступавшего против власти царя Василия Шуйского, была удобнее для переговоров тем, кто еще недавно служил самозванцу и тоже предпочитал, как и Ляпуновы, не ждать, как будут разворачиваться события, а решительно влиять на них. Так Рязань и ее воевода Прокофий Ляпунов оказались в перекрестье земского движения, организовав столь необходимые переговоры со всеми, кто стремился избавиться от диктата короля Сигизмунда III в московских делах.

Представление о начальных целях земского движения дает первая крестоцеловальная запись, по которой впервые присягали в Нижнем Новгороде те, кто «записывался» в ополчение при его создании в январе 1611 года. В ней на тот момент было лучше всего сформулировано то, против чего восстала собиравшаяся земская сила, а общая задача была всего одна, «что нам за православную крестиянскую веру и за Московское государьство стояти и от Московского государьства не отстати». Совершившийся поворот, превращал бесконечные междоусобия в войну за веру и защиту столицы Русского государства. К этому призывал патриарх Гермоген, к тому же звали пересланные им в Нижний Новгород воззвания «ото всяких Московских людей» и от неназванных смольнян, обращавшихся в Москву. Грамота, составленная от имени дворян и детей боярских смоленского и соседних «городов» была, как установил С.Ф. Платонов, написана на самом деле в Москве[583]. Составители грамоты правильно рассчитали, что слова «смольнян», чьи близкие оказались в плену из-за военных действий короля Сигизмунда отзовутся с особенной болью. «Господам братьям нашим сего Московского государства», — так начиналось обращение жителей смоленских разоренных городов и уездов ко всем православным. Они напоминали, «как мы и вы дались без всякого противления литовским людем», и описывали, что после их приезда в королевский обоз под Смоленск им за год, а то и больше так и не удалось «выкупити от плену, из латынств ти от горкия смертныя работы, бедных своих матерей и жен и детей». Речь, вероятно, должна была идти о семьях тех смольнян, кого королевский поход в пределы Московского государства застал в своих поместьях и вотчинах. Но их судьба в этом воззвании лишь повод, чтобы разжечь справедливое чувство протеста, и «плен» становится аллегорическим, так как до насильственного приведения к католичеству дело под Смоленском еще не дошло. Между тем, авторы воззвания, убеждали больше не верить ничему, что исходит от королевской стороны; «и никто не смилуется, и никто не пощадит». Всем, кто еще не растерял доверия к обещаниям, беспощадно и со знанием дела объявляли: «Вас же всех московских людей литовские люди зовут собе противниками и врагами собе: какую хотите милость и пощаду собе найти?». Яркими словами в грамоте «смольнян» говорилось об общем земском деле: «Не будете толко ныне в соединение, обще со всею землею, горько будет плаката и рыдата неутешимым вечным плачем». И далее снова об угрозе «латынства», «плена», о том, что «в Польше и Литве никако на то не поступятся, что дата королевича на Московское государьство». Поэтому авторы грамоты призывали писать из столицы «в Новгород, на Вологду и в Нижней», чтоб «всем было ведомо, всею землею обще стати за православную крестьянскую веру, покаместа еще свободны, а не в работе и в плен не розведены».