— Ваше благородие, не полно ли спать-то? Лёд уходит.

Детски-голубой взгляд Железникова выражает лёгкую укоризну. Сев в мешке, лейтенант выглянул из палатки. День пасмурный. У берега, вместо узкой промоины, по какой сюда приплыли, вправо и влево — чёрная заводь. То есть, пошёл ветер северных румбов, скрыл солнце и отгоняет лёд. Колчак глянул на полухронометр — батюшки, четыре пополудни. Ну и вздремнул!

— Что ж ты не будил прежде? Надо же на северный берег идти — а вдруг там…

— Бегичев с Иньковым пошли уж. Раньше вашего благородья встали. Прямиком пошли через ледовую гору, мы их наверху повстречали. А сами мы только вот от поварни барона. Вот камни, что вы сказывали забрать.

— А в самой поварне? Там-то что нашли?

— Да ничего. Что было, вы уж давеча принесли.

— Быть не может! Письма, письма должны быть.

— Никак нет. Избушку всю перетряхнули.

— Но ты же помнишь, как они оба домой писали. Барон Толль банки от сухарей набивал письмами.

— Как не помнить, сам запаивал.

— Вот и мне запаяй. Банку вымоешь, чтобы в керн заложить.

Керном Колчак называл, на немецкий манер, гурий (горку камней).

— Есть. Точнее, Рогачёв уже вымыл. Нынче он при камбузе, хромой.

— Как? Неужто пуд бобов весь ликвидировали?

— Никак нет, вашему благородию оставили. Вон, в миске.

Рогачёв уже раздувает, стоя на коленях и согнувшись, костёр, тлеющий под горкой щепок. Быстро поев, лейтенант разложил планшет на плоской плите известняка, и, запивая долгожданный сухарь горячим шоколадом, начал писать сообщение.

На случай своей гибели

На случай своей гибели

Пока лейтенант пишет сообщение для закладки в гурий, не покидает его чувство похоронное: что ни говори, записку оставляешь на случай своей гибели. Вот и образец — записки барона Толля, покойника. Для начала надо их изложить, ведь если погибнешь, то с ними вместе.