«– Мы – близкие друзья, – сказала она, – и у нас не может быть тайн. Чтобы доказать это, мы должны друг перед другом раздеться».

Голая девочка описана автором любовно, как и полагается пастору-лютеранину с широким кругозором – и светлый пух на лобке, и подрагивающие соски – ничто не укрылось от наблюдательного писательского взора.

Искренне жаль, что текстовый формат не позволяет вставить сюда видеоролик с восторженно кивающим педофилом Харви, как это делает Евгений Баженов в своих кинообзорах.

Один из героев Ральф Вебер – центральный персонаж повествования – человек достойный во всех отношениях. Художник по призванию, но отец желает сделать его офицером. Конечно же, «попытки Вебера-старшего заговорить о возможной военной карьере не находили в сыне ни малейшего оклика». Ведь Ральф – хороший мирный человек, таких было очень много в предвоенной Германии. Вы разве не знали? Никто не хотел воевать. Ну почти никто.

Когда озорная эксгибиционистка Эрнестина после окончания гимназии предложила всем вместе зажить счастливо втроем, и даже пояснила, что это по-французски называется l’amour de trois – Ральф очень обрадовался и заявил, что не боится условностей. Прогрессивный молодой художник. Таких и в современной Германии много.

Бедный Ханс, который за пару минут до варианта «тройничка» делал Эрнестине предложение руки и сердца, сидит остолбенело, жует скатерть, потом молча покидает своих развратных друзей.

Думаете, возникает конфликт, картонные фигурки персонажей оживают и суховатое мочало текста вдруг напитывается соками жизни и превращается в художественное произведение?

Ничего подобного.

Ушлая Эрнестина через два месяца выходит за Ханса замуж и Ральф принимается страдать. Опять же – совершенно бесконфликтно, а в стиле безобидного городского юродивого. Страдания его выражаются в ежевечерних стояниях под окнами дома молодой семьи. Эти самые стояния филолог Водолазкин описывает шершавым языком, но не плаката, а наспех набросанного в расчете на перевод текста. Испытав возбуждение от колебания «шелка штор», герой в экстазе прижимается к «шершавой штукатурке ниши». Как тут не вспомнить чеховскую Сусанну Моисеевну: «Боже мой, господи! Нет противнее языка! “Не пепши, Петше, пепшем вепша, бо можешь пшепепшитсь вепша пепшем”!».