Этот художественный прием я называю «бобровая голова». Большим приверженцем такого приема является писатель Алексей Иванов, который, подобно ученому бобру, то и дело выныривает из запруды своего текста, высовывает на поверхность голову и принимается либо пояснять читателю что-нибудь ненужное, либо напоминать очевидное. Скажем, описывает он завод, вокруг которого забор с колючей проволокой – и тут же сообщает: «Это чтобы не воровали продукцию». Рассказывает Иванов о негодяе, соблазняющем девушку, и обязательно уточнит: «Он говорил ей о любви не потому, что любил, а просто хотел секса». Через пару абзацев еще и напомнит: «Владик не любил ее, просто он хотел трахаться, поэтому врал».

Вот и писатель Евгений Водолазкин решает вдруг пояснить, что Ральф-то – знал, что фройлен Эрнестина отнюдь не стеснительна! Еще бы не знать – всего шесть страниц назад он в кустах по ее приказу лямки штанишек своих с плеч стягивал да на ее дрожащие соски пялился…

В общем, мысли оккупанта Ральфа благодаря колыханию понтонного моста крутятся вокруг Венеции, и он принимается сравнивать ее с Россией. Немцу очень пыльно – столько пыли он раньше не видел. И тут его наблюдательность достигает поразительных высот:

«Все остальное в России на Венецию похоже не было. Особенно дороги».

Вот что есть, то есть. Хотел бы возразить фашисту, да куда там. Дороги у нас другие. До Венеции нам далеко, это верно.

Ты помнишь, Ральфуша, дороги Венецщины, как шли бесконечные эти дожди… и плыли с просекко прекрасные женщины, бутылки прижав, как ребенка, к груди…

Отвлекся на венецианскую военную лирику, прошу прощения. Наглотавшись как следует пыли, а затем и грязи, лейтенант Ральф принимается воевать. Не подумайте чего плохого – воевать он не любит, и вообще не понимает, зачем он с коллегами захватывает советские города.

Отравиться беляшами в Витебске нашему фашисту не удалось – но зато он с интересом наблюдал за горящим городом, любовался заревом и всячески эстетствовал в стиле Нерона – снопы искр над Витебском ему чудились разными фигурами, которые взмывали в небо, как на картинах Шагала.

И вот тут мы подходим к одному из самых важных, ключевых моментов сервильной повести «Близкие друзья».

Писатель Водолазкин делает изящный кульбит – заставляет своего героя вести дневник, но с оговоркой: «Он не записывал в него всего того, что ему довелось видеть… Ральф не писал об ужасном. Он не хотел, чтобы впоследствии этот дневник ему было страшно открыть».