– Надеюсь, никогда не увижу.

Я все еще пялился на окровавленные простыни.

– Мальчик, – сказала Герти, глядя поверх моего плеча на сестер Коэн, которые поднялись следом за мной.

Сестры засмеялись и сказали друг другу что-то на языке, который я потом узнаю как идиш.

– Простыни, – сказала Ева. – Давайте мы постираем.

– Спасибо, – сказала Герти и отдала белье. – Еще одно, Бак. Шломо надо разносить газеты. Сходишь с ним? Это была тяжелая ночь для его семьи, и я думаю, что он будет благодарен за компанию.

Я сказал, что схожу. Герти поблагодарила меня и вернулась в квартиру Гольдштейнов. Через несколько минут вышел Джон Келли, вид у него был как у человека, с которого только что подняли пианино.

– Мне пора, – сказал он. – А то опоздаю разнести газеты.

– Можно с тобой?

– Ты настоящий друг, – сказал он и обнял меня рукой за плечи, как будто мы всегда были не разлей вода.

Глава пятьдесят вторая

Глава пятьдесят вторая

В Низине не было уличных фонарей, но наш путь освещала луна. Мы пересекли каменный сводчатый мост через Миссисипи. Река под нами серебрилась, а дальше черным туннелем уходила в бескрайнюю темноту ночи. Мы шли по пустым улицам между впечатляющими зданиями центра Сент-Пола. Много лет назад я бывал в Сент-Луисе, и он запомнился мне внушительной архитектурой, но я долго жил в Линкольнской школе на окраине захолустного городка настолько маленького, что можно переплюнуть, так что меня нервировали бесконечные пустые переулки большого города.

Той ночью нам было что обдумать, и мы шли в молчании. Но наконец я задал вопрос, который глодал меня все время, что мы провели у сестер Коэн:

– Где твой папа, Джон Келли?

– Он старьевщик. Постоянно в отъезде, собирает всякое. Я вижу его раз в месяц или около того, когда он возвращается продавать. Сейчас он в Южной Дакоте.

– Кто вас обеспечивает, пока его нет?

– Мы все сообща, но па говорит, что я глава семьи. А ты? Где твои родители?

– Умерли. Уже давно.

– Извини.