Он был без шапки, когда-то белокурые, мягкие, чуть вьющиеся его волосы стали совершенно седыми, а лицо, всегда отличавшееся здоровой смуглостью, теперь желтовато-горчичное, казалось изможденным в ясном и четком свете осеннего солнца.

Впрочем, может быть, и она тоже показалась ему изменившейся, не похожей на того Махоркина-Фонарикова, которого он знал когда-то?

Он будто бы прочитал ее мысли, сказал:

— А ты вроде бы не так уж изменилась.

— Будет тебе, — остановила она его. — Уж так уж не изменилась…

Он улыбнулся. Совершенно так, как когда-то, одними глазами, а рот оставался неподвижным, только крохотная ямочка появилась в углу рта.

— Ну, если хочешь, немного.

— Нет, — сказала она почти строго. — Очень много, сама знаю. И болезней теперь у меня — целый короб.

Он усмехнулся:

— Кабы ты знала, сколько у меня хвороб. Потому и езжу сюда, в Карловы-Вары, каждый год.

— А я здесь впервые с войны.

Он встал, протянул ей руку.

— Пойдем пройдемся еще немного, тут чуточку в гору, а потом уже пойдет гладкая дорога.

— Пойдем, — согласилась Серафима Сергеевна.

Пока они поднимались наверх, он молчал, понимая, что, идя вверх, ей разговаривать трудно.

Потом вышли на прямую дорогу. По обеим сторонам стояли огромные сосны, кое-где между соснами были вкраплены дубы и ясени в увядшей листве, и вдруг, неожиданно, как оазис в пустыне, зеленый островок крапивы.

Крапива широко разрослась, будто назло всему осеннему, неумолимому умиранию.

— Погляди, что за прелесть, — сказала Серафима Сергеевна.

Он остановился рядом с нею.

— А ведь, в сущности, злая трава.