Когда я в первый раз прочел рассказы Горького о босяках, то решил, что писатель сам проводит большую часть времени в обществе своих героев-босяков, что его жизнь — это их жизнь и что его поступки — это их поступки. Влияние этих рассказов на молодых читателей в эти дни было настолько сильным, что возникло что-то вроде культа босяков. Я тоже не был свободен от него. <…> …отрастил длинные волосы (чтобы походить на Горького на одной из его фотографий), старался менять одежду не слишком часто, забросил бритье бороды, которая тогда уже начала расти у меня, надел черную рубашку и подпоясался огненно-красным кушаком.

<…>

Второй раз я попал под влияние Горького в начале Февральской революции. В те дни Горький издавал газету «Новая жизнь», на страницах которой с большой смелостью обличал вождей революции. <…> Я стал постоянным читателем этой газеты, и в период недолгого ее существования она стала для меня чем-то вроде революционного Шулхан-Аруха[361]. Горький как личность представлялся мне наследник гения из Ясной Поляны и даже более того. В то время как Толстой наслаждался богатством и достатком всю свою жизнь и только под старость стал искать Бога, Горький видел нищету с раннего детства, узнал холод, страдание и бродяжничество, жил среди угнетённых и страждущих, узнал их судьбы и стал их устами и их щитом.

Тогда я не предвидел, что настанет день, когда я и мои друзья свяжем себя и свои надежды с этим могучим человеком и будем уповать на его справедливость ты добрая отношение к нам. Я имею в виду отношения Горького к Московскому театру «Габима».

<…>

Еврейский коммунисты боролись с нами всеми средствами <…> и требовали закрыть наш театр. Их аргумент был таков: артисты театра «Габима» пользуются религиозным языком, языком буржуазии и мракобесов, у него нет права на существование в революционной России.

Во главе комиссариата по делам национальностей стоял Иосиф Сталин, и его мнение расходилось с мнением его коллег-евреев[362]. Обычно он говорил, что иврит для евреев всё равно, что грузинский язык для грузин[363]. И Комиссар по делам Просвещения Анатолий Луначарский не видел никакой опасности в существование нашего учреждения <…>. Не только это: они советовали нам, как заручиться поддержкой высокопоставленных коммунистов, чье мнение могло оказать решающее влияние в нашу пользу.

В одном ряду с этими двумя людьми оказался и Максим Горький личный друг Ленина и Сталина[364], а главное, друг и защитник многочисленных народностей Советского Союза. Мы решили привести его в «Габиму» и показать ему нашу игру. <…> Только Горький был способен спасти «Габиму» и предотвратить ее закрытие.