– Нет! нет! – кричат якобинцы. – Не уходите, мы вас поддержим!

Эти ободряющие слова сопровождаются громкими рукоплесканиями. Колло продолжает и рассказывает всё, что происходило у кордельеров.

– Есть люди, – говорит он, – которые никогда не имели твердости духа, чтобы вынести даже несколько дней заключения; люди, которые ничего не терпели в продолжение всей революции; люди, за которых мы заступились, когда считали их угнетенными, и которые захотели вызвать восстание в Париже, потому что посидели немного в тюрьме. Восстание из-за того, что два человека пострадали, что за ними не ухаживал доктор, когда они были нездоровы! Анафема тем, кто хочет восстания!

– Да! Да! Анафема! – в один голос вторят якобинцы.

– Марат был кордельером, – продолжает Колло. – Марат был якобинцем, и что же! Он тоже подвергался гонениям, и, конечно, гораздо больше этих выскочек; он был поставлен перед судилищем, перед которым должны были являться только аристократы. И вызвал ли он восстание? Нет! Священное восстание, то восстание, которое должно избавить род человеческий от всех его притеснителей, исходит из чувств более благородных, чем мелкое чувство, в которое нас хотят вовлечь сейчас.

Комитет общественного спасения не поддается интриганам, он принимает решительные меры и, хотя бы ему пришлось погибнуть, не отступит перед столь славною задачей!

Едва Колло останавливается, Моморо принимается оправдывать секцию Марата и кордельеров. Он подтверждает, что действие Декларации приостановлено, но от прочих фактов отрекается; отрицает проект восстания и утверждает, что секция Марата и кордельеры воодушевлены самыми светлыми чувствами. Заговорщики, начавшие себя оправдывать, обречены. Как только они не могут поднять восстание, как только одно декларирование цели не вызывает порыва общественного мнения в их пользу, – они бессильны. Якобинцы слушают Моморо с явным неодобрением и поручают Колло отправиться от их имени к кордельерам, побрататься с ними и вернуть братьев, введенных в заблуждение коварными наущениями.

Была уже поздняя ночь, и Колло не мог отправиться к кордельерам ранее следующего дня; но опасность, сначала ужасающая, теперь уже не была так страшна. Становилось очевидно, что общественное мнение сложилось неблагоприятно для заговорщиков, если всё еще можно было их так называть. Коммуна отшатнулась; якобинцы остались верны комитету и Робеспьеру, хотя он был в отсутствии и болен. Кордельеры, буйные, слабо управляемые, не могли не подчиниться красноречию Колло д’Эрбуа, особенно чувствуя себя оставленными коммуною и якобинцами; их не могла также не подкупить честь видеть у себя такого знаменитого члена правительства. Венсан со своим сумасбродством, Эбер с его грязной газеткой, Моморо с его постановлениями секции Марата не могли вызвать решительного движения. Один Ронсен, имея за собой эполетчиков и порядочное количество зарядов, мог попытаться что-нибудь предпринять. У него хватило бы на это смелости, но оттого ли, что он не встретил такой же смелости в своих друзьях или не мог положиться на своих людей, – он даже не пошевелился, и всё дело ограничилось волнениями и угрозами. Эполетчики, рассеянные по народным обществам, пошумели, но не посмели взяться за оружие.