Когда заключенных привели в трибунал, их ожидало там громадное стечение публики. Из самого рассказа об их деяниях видно, к чему сводился знаменитый заговор. Эти клубисты третьей руки, чиновники-интриганы, головорезы, зачисленные в революционную армию, всё преувеличивали – как свойственно подчиненным, которые вечно искажают данные им приказы чрезмерным усердием. Они хотели довести революционное правительство до звания простой военной комиссии, отмену суеверий – до гонений против всех вероисповеданий, республиканские нравы – до грубости, свободу слова – до отвратительнейшего площадного сквернословия, наконец, демократическое недоверие и строгость – до ужаснейших поношений. Им было слишком далеко до глубоко продуманного настоящего заговора, да еще в сообщничестве с иноземцами. Это коварное предположение было чисто вымыслом комитета, который поручил не менее гнусному, чем его обвиняемые, Фукье-Тенвилю доказать суду основательность заговора, а суду приказал принять его за чистую монету.

Словесные оскорбления, нанесенные Венсаном и Ронсеном Лежандру, когда они вместе обедали у Паша, их многократно повторяемые предложения организовать исполнительную власть – всё это было приведено в качестве доказательства их намерений уничтожить национальное представительство и Комитет общественного спасения. Обеды у банкира Коха приводились как доказательства сношений с «иноземцами». К этим «уликам» присовокупили еще следующую: в письмах из Парижа и Лондона, напечатанных в английских газетах, говорилось, что, судя по господствующему хаосу, следует ожидать новых волнений. «Письма эти, – объявили подсудимым, – доказывают, что иноземцы были посвящены в ваши замыслы, так как заранее предсказывали ваши заговоры».

Голод, в котором мнимые заговорщики обвиняли правительство, был приписан им одним, и Фукье, отплачивая за клевету клеветою, уверял их, что виноваты в нем они, потому что посылали грабить по дорогам телеги с овощами. Военные припасы, скопленные в Париже для революционной армии, были отнесены к приготовлениям к восстанию, посещение тюрем Ронсеном оказалось намерением дать оружие подозрительным и выпустить их на Париж; наконец, афиши и брошюры, пущенные по рынкам, и приостановление действия Декларации прав были выданы за начало исполнения заговора. Эбер был покрыт позором. Его почти не обвиняли в политических замыслах и в издании газеты, а только доказали, что он воровал рубашки и платки.

Но оставим эти постыдные препирательства между достойными друг друга подсудимыми и обвинителем. Если из этих негодяев, принесенных в жертву общественному спокойствию, некоторые личности и заслуживают более почетного места, то это несчастные иностранцы, Проли и Анахарсис Клоотс, приговоренные как агенты коалиции. Проли, как мы уже говорили, хорошо зная Бельгию, свою родину, порицал невежественное насилие, с которым якобинцы там распоряжались; он был поклонником таланта Дюмурье и сознался в этом перед судом. Благодаря своему знанию иностранных дворов он два или три раза оказался полезен Лебрену – и в этом тоже сознался. На это ему объявили: «Ты порицал революционную систему в Бельгии, ты восхищался изменником Дюмурье, ты был другом Лебрена – следовательно, ты агент иноземцев». Других фактов приведено не было. Что касается Клоотса, то его Всемирная республика, сто тысяч ливров дохода и попытка спасти какую-то эмигрантку были признаны достаточными уликами.