Едва началось судоговорение, как присяжные уже объявили себя достаточно просвещенными и приговорили всех к смертной казни. Один только человек был оправдан: некто Лабуро, служивший Комитету общественного спасения в этом деле в качестве шпиона.

Двадцать четвертого марта (4 жерминаля) в четыре часа пополудни осужденные были отвезены на место казни. Толпа была так же велика, как при любой из предшествовавших казней. Места занимали на телегах и на столах, расставленных для этого вокруг эшафота. Ни Ронсен, ни Клоотс не моргнули глазом, по их собственному страшному выражению. Эбер, изнемогая от стыда, подавленный всеобщим презрением, даже не старался преодолеть своего малодушия и ежеминутно падал в обморок, а чернь преследовала его до конца знакомым криком разносчиков «Чертовски зол отец Дюшен!».

Так эти жалкие люди были принесены в жертву необходимости установить твердое и сильное правительство; потребность в порядке и повиновении не была пустым софизмом, отговоркой для прикрытия излишних жестокостей. Вся Европа травила Францию, все агитаторы хотели захватить власть и компрометировали общее дело своими ссорами. Было необходимо, чтобы несколько наиболее энергичных людей присвоили себе власть, предмет стольких споров, удержали ее и употребили на то, чтобы дать отпор Европе. Жаль только, что против таких людишек была пущена в ход ложь, что в число их попал человек с таким мужеством, как Ронсен, такой безвредный фантазер, как Клоотс, наконец, может быть, и интриган, но уж никак не заговорщик, притом человек истинно честный, каковым был Проли.

Тотчас после казни эбертистов снисходительные возрадовались открыто и стали говорить, что они не ошибались, обличая Эбера, Ронсена и Венсана, если сам Комитет общественного спасения и сам Революционный трибунал казнили их. «В чем же нас обвиняют? – спрашивали они. – Вся наша вина в том, что мы упрекали этих крамольников в стремлении перевернуть вверх дном страну, уничтожить Национальный конвент, стать на место Комитета общественного спасения, усугубить опасность междоусобной войны опасностью войны религиозной и произвести всеобщий хаос. В этом же их обвинили Сен-Жюст и Фукье-Тенвиль, за это их послали на эшафот. Так почему же мы – заговорщики и враги Республики?»

Ничто не могло быть вернее этих рассуждений, и комитет был одного мнения с Камиллом Демуленом, Дантоном, Филиппо и Фабром по поводу опасности такого анархического буйства. Доказательством этому служит то, что с 31 мая Робеспьер не переставал защищать Дантона и Демулена и обвинять анархистов. Но, как мы уже сказали, комитет, карая последних, рисковал навлечь на себя обвинения в умеренности, поэтому должен был выказать большую строгость и относительно другой стороны. Следовало критиковать мнения Дантона и Демулена, хоть и разделяя эти мнения, беспощадно бить дантонистов в своих речах, чтобы не показалось, будто им потворствуют больше, нежели эбертистам. В своем докладе против обеих фракций Сен-Жюст одинаково обвинял ту и другую и обошел снисходительных грозным молчанием. У якобинцев Колло сказал, что еще не всё закончено, что готовится доклад против других лиц, еще не арестованных. К этим угрозам присоединился арест Эро де Сешеля.