Такие факты отнюдь не выдавали намерений делать какие-либо послабления, однако со всех сторон говорили, что комитет собирается повернуть вспять, смягчить революционную систему и карать только всякого рода головорезов. Те, кто желали возвращения к более милосердой политике, – узники, их семейства и все мирные граждане, называемые равнодушными, – предались неосторожным надеждам и стали громко говорить, что господство кровавых законов вот-вот кончится. Это скоро сделалось общим мнением; оно разошлось по департаментам, особенно распространилось в департаменте Рона, где уже несколько месяцев творились зверства и где Ронсен наводил на жителей такой ужас. В Лионе вздохнули свободнее, набрались даже смелости взглянуть в лицо угнетателям и предсказать, что скоро наступит конец их жестокостям.

Эти слухи, эти надежды мирного среднего сословия привели патриотов в негодование. Лионские якобинцы отписали в Париж, что аристократия снова поднимает голову, что с ними скоро уже нельзя будет справиться и если они не получат подкреплений и поощрений, то им останется один исход – самоубийство, к которому прибег патриот Гайар, когда Ронсен был арестован в первый раз.

«Я видел, – сказал Робеспьер в Клубе якобинцев, – письма некоторых лионских патриотов. Они все выражают то же отчаяние и, если им не будет оказано самое скорое пособие, найдут облегчение единственно в рецепте Кутона и Гайара. Коварная фракция, которая под вывеской преувеличенного патриотизма хотела истребить патриотов, сама истреблена, но это неважно для иноземца: у него всегда есть в запасе другое. Если бы Эбер восторжествовал, Конвент был бы ниспровергнут, Республика впала бы в хаос, тирания была бы удовлетворена; но под влиянием умеренных Конвент утрачивает свою энергию, злодеяния аристократии остаются безнаказанными, тираны торжествуют. Следовательно, иноземец питает надежды в отношении той и другой фракции и должен всем давать деньги, но ни к одной не привязываться. Какое ему дело до того, что Эбер умирает на эшафоте, когда у него остаются изменники другого рода, при помощи которых он точно так же может добиться своего? Следовательно, вы ничего не сделали, если у вас осталась еще одна фракция».

Одним словом, комитет признал необходимым смыть с себя обвинение в умеренности новым жертвоприношением. Робеспьер защитил Дантона, когда дерзкая фракция нападала на одного из знаменитейших патриотов. Тогда политический расчет и общая опасность побуждали его защищать своего старого товарища. Теперь же, продолжая защищать его, уже утратившего популярность, он компрометировал сам себя. К тому же поведение Дантона должно было навести эту завистливую душу на разные размышления. Что делал Дантон вдали от комитета? Окруженный такими людьми, как Филиппо и Демулен, он казался вдохновителем и главой этой новой секты, которая преследовала правительство критикой и горькими насмешками. С некоторых пор Дантон, сидя против кафедры, с которой выступали члены комитета, казалось, всем своим видом выражал угрозу и презрение. Его позы, его слова, передаваемые из уст в уста, его связи – всё доказывало, что он, отделившись от правительства, сделался цензором и держится в стороне как бы для того, чтобы преграждать правительству путь своей обширной славой. Это еще не всё. Хотя Дантон утратил свою популярность, однако всё еще пользовался репутацией человека, обладающего чрезвычайной отвагой и политической гениальностью. Не будь его, вне комитета не осталось бы ни одного громкого имени, да и в комитете были уже одни только второстепенные личности: Сен-Жюст, Кутон, Колло д’Эрбуа.