Соглашаясь на эту жертву, Робеспьер одним ударом уничтожал соперника, возвращал правительству его репутацию энергичного и бескомпромиссного, а главное – усиливал свою славу как поборника добродетели, карая человека, обвиняемого в любви к деньгам и удовольствиям. Кроме того, его уговаривали на эту жертву все его товарищи, завидовавшие Дантону еще более его самого. Кутону и Колло д’Эрбуа было небезызвестно, что знаменитый трибун относится к Робеспьеру с некоторым пренебрежением. Бийо, человек холодный и при этом кровожадный, находил в Дантоне что-то великое, подавляющее. Сен-Жюст, суровый и гордый догматик, чувствовал антипатию к деятельному, великодушному, щедрому революционеру и ясно видел, что умри Дантон, он, Сен-Жюст, сделается вторым лицом в Республике. Наконец, все знали, что, предлагая обновить состав комитета, Дантон думал оставить одного Робеспьера. Поэтому все обступили Робеспьера, и не понадобилось слишком больших усилий, чтобы вырвать у него решение, столь приятное его гордости. Неизвестно, вследствие каких объяснений состоялось это решение и в какой именно день, но вдруг все сделались таинственными и грозными.

В Конвенте, в Клубе якобинцев хранили глубокое молчание, но зловещие слухи начали ходить в городе – слухи о том, что Дантон, Демулен, Филиппо и Лакруа скоро будут принесены в жертву для упрочения власти их товарищей. Общие друзья Робеспьера и Дантона, пугаясь этих слухов и понимая, что после подобного акта уже ни одна голова не будет в безопасности, полагая, что и самому Робеспьеру нельзя будет жить спокойно, старались сблизить их и уговаривали объясниться. Робеспьер заперся в упорном молчании, не ответил на эти попытки и соблюдал суровую сдержанность. Когда ему стали говорить о давнишней дружбе с Дантоном, он лицемерно отвечал, что не может ничего сделать; что он ни за ни против своего товарища и на то и существует правосудие, чтобы защитить невинность; что же касается его лично, то вся жизнь его была жертвою чувств отечеству, и если его друг виновен, он с прискорбием пожертвует им Республике, но пожертвует как всеми прочими.

Стало ясно, что всё кончено, что лицемерный соперник Дантона не хочет быть ему ничем обязанным и предоставляет себе относительно него полную свободу действий. В самом деле, слухи о скором аресте подтверждались всё более. Друзья Дантона собирались у него, приставали, уговаривая стряхнуть нашедшую на него вялость и лень, опять выступить и показать это грозное чело, которое никогда не показывалось среди бури даром. «Знаю, – говорил Дантон на это, – они хотят арестовать меня… Да нет! – спохватывался он затем, – они не посмеют!..» Что ему оставалось делать? Бежать не было возможности. Какая страна захотела бы приютить у себя этого колосса? Да и неужели ему следовало подтвердить своим бегством клевету, распускаемую его врагами? Наконец, он любил свою родину. «Разве отечество можно унести с собою на подметках башмаков?» – говаривал он.