Общество скоро опять собралось в прежнем составе, поддерживаемое толпой, боготворившей Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона и оплакивавшей их как мучеников свободы и контрреволюции.

Рядом с этим обществом существовал еще и пресловутый электоральный клуб, куда приходил всякий, кто желал внести какое-нибудь предложение, которого нельзя было внести у якобинцев, и где замышлялись и готовились самые страшные события Революции. Клуб этот всё еще собирался в епископском дворце и состоял из бывших кордельеров, наиболее решительных якобинцев и людей, особенно скомпрометированных во время террора. Оба эти клуба естественным образом должны были стать убежищами всех чиновников, терявших места вследствие предпринятого очищения. Так и случилось. Судьи и присяжные прежнего Революционного трибунала, члены сорока восьми революционных комитетов, агенты тайной полиции Робеспьера и Сен-Жюста, рассыльные комитетов, образовавшие шайку пресловутого Герона, – словом, весь служивый люд, уволенный с прежних должностей, собирался у якобинцев или в электоральном клубе. Все они ходили туда изливать свои жалобы и свою злобу. Они беспокоились за себя и страшились мщения лиц, которых прежде преследовали; сверх того, они жалели о потерянных прибыльных должностях, в особенности если имели возможность пополнять свое жалованье всякого рода взятками и хищениями. Этот сброд составил свирепую, озлобленную и весьма упорную партию, в которой к увлечению крайними убеждениями присоединилось раздражение пострадавших денежных интересов.

То, что происходило в Париже, повторялось во всей Франции. Члены муниципалитетов, революционных комитетов, окружных директорий собирались в местных отделениях якобинского клуба и обменивались своими опасениями и злобой. За них была чернь, попавшая в немилость с тех пор как прекратилась выдача двух франков за посещение секционных собраний.

В противоположность этой партии образовалась или, вернее, воскресла другая партия. Она состояла из страдавших или молчавших во время террора, тех, кто думал, что настала минута проснуться и, в свою очередь, дать направление революции. Новая дорога, на которую вступил

Конвент, и начатые реформы усилили надежду и храбрость этих первых застрельщиков. Они принадлежали ко всем классам, терпевшим угнетение, но в особенности к торговому классу, к буржуазии, к тому трудолюбивому и умеренному среднему сословию, которое держалось монархии и конституции при Учредительном собрании, потом приняло республиканские убеждения жирондистов, но совсем стушевалось с 30 мая и подвергалось всякого рода гонениям. В его рядах скрывались теперь весьма редкие представители дворянства, которые не смели еще жаловаться на свое унижение, но жаловались на нарушение человеческих прав, и несколько приверженцев монархии, слуги или агенты бывшего двора, которые не переставали чинить революции препятствия, кидаясь во всякую оппозицию. Молодые люди высказывались с наибольшей резкостью и смелостью. Они заполняли секции, Пале-Рояль, публичные места и заявляли свои мнения об организаторах террора самым энергичным образом. У одних претерпели гонения семейства, другие боялись будущих гонений, если бы восстановился террор. Но настоящей тайной пружиной, двигавшей большинством этих людей, была военная реквизиция: некоторые от нее спрятались, другие просто ушли из армий, узнав о 9 термидора. К ним примыкали писатели, народ, всегда так же готовый к оппозиции, как и молодежь. Они уже заполонили брошюры и газеты своими неистовыми выступлениями против террора.