Между тем, согласно «Экономическим проблемам», совершенно идентичную, только более упорядоченную роль при советской власти выполняет «планирование народного хозяйства, являющееся более или менее верным отражением этого закона». Планирование бесплодно, «если неизвестно, во имя какой задачи совершается плановое развитие… или если задача не ясна <…> Эта задача содержится в основном экономическом законе социализма в виде его требований, изложенных выше». Описав телеологическую кривую, определение вернулось к самому себе, отождествив в этом процессе так называемые объективные факторы с волюнтативно-субъективными, закон — с целеполаганием[612]. Коль скоро и «задачи», и их планомерная реализация определяются в конечном результате тем же Сталиным, в нем будет сосредоточена вся воля, вся «жизнь» советского общества. Его коммунизм и был не чем иным, как волей к всепоглощающей власти. Но где тот «перводвигатель», которым она санкционировалась?

Русло потока

Русло потока

В старости людям свойственно задумываться о Боге или вечных основах бытия. Как показывают сталинские писания, метафизические позывы не обошли и стареющего вождя, вступив в довольно напряженные отношения с его истребительной диалектикой. Есть ли в неудержимо меняющемся мире, в бурлящем чередовании природных и человеческих кадров хоть что-то неизменное? Где исток или русло темного неиссякаемого потока?

Примерно таким вопросом Иосиф Джугашвили впервые задался еще в работе «Анархизм или социализм?», но тогда попросту не смог вникнуть в метафизическое существо и методологию проблемы. «Мыслимо ли, — рассуждает он, правда, по другому, не философскому поводу, — чтобы то, что не изменялось, определяло собой то, что все время изменяется?» Взять, допустим, еду: «Еда, форма еды не изменяется <…> а идеология все время изменяется». Значит, еда не может быть основой идеологии. Экзотическая аргументация как-то даже не согласуется с богословско-логическим подходом, столь показательным для его публицистики. Так или иначе, смутное влечение к непоколебимому субстрату не исчезает и в этой ранней работе, где оно принимает, как мы помним, черты, шокирующие благочестивых марксистов. Деформируя в спинозистском ключе плехановскую материалистическую онтологию, начинающий теоретик пишет, что «монизм исходит из одного принципа — природы или бытия, имеющего материальные и идеальные формы». (В дальнейшем он их постоянно смешивает или отождествляет.)

Спустя много десятилетий отголосок этих поисков можно обнаружить в работе о языкознании. Солженицын («В круге первом») пытается реконструировать ход мысли ее автора: «Экономика — базис, общественные явления — надстройка. И — ничего третьего. Но с опытом жизни разобрался Сталин, что без третьего не проскачешь»[613]. Итоговый характер темы уловлен, мне кажется, правильно, хотя дело тут, конечно, не в житейском «опыте», поскольку нам известно, что влечение к «средней линии», к равнодействующей, присуще ему едва ли не с первых дней. Но был ли язык — который Сталин практически отождествлял с мышлением[614] — этим «третьим», т. е. связующим, посредующим элементом? Сам автор, в письме Е. Крашенинниковой отрицал эту возможность: «Его [язык] нельзя также причислить к разряду „промежуточных“ явлений между базисом и надстройкой, так как таких „промежуточных“ явлений не существует». Если перевести вопрос в метафизическую плоскость, то его придется сформулировать иначе: служил ли язык, с точки зрения Сталина, общим субстратом для базиса и надстройки?