В сопровождении духовенства и хора гроб стали выносить. На открытом воздухе особенно печально звучали песнопения. Молящиеся окружали грустное шествие сплошною стеной.

Как я заметил, мой знакомый был очень взволнован. Лицо на мгновение как-то перекосилось, на глазах выступили слезы. Но, принадлежа к числу людей, стыдящихся слишком явных проявлений своих лучших чувств, он отвернулся, незаметно вытер слезы. И, стараясь казаться спокойным, обратился ко мне с горькой усмешкой:

– Не находите ли это странным? Такие торжественные похороны… Такое скопление русских людей… А генерала Баратова не видно среди присутствующих!

III

III

Прошел двадцать первый год, затем двадцать второй, двадцать третий… Мы все удивились: почему большевики держатся? Многие которым удалось вывезти кое-какие ценные вещи, стали беспокоиться: а что если это положение затянется до двадцать пятого года и продавать будет нечего?

У нас в редакции «Нового Времени» кто-то из сотрудников вывесил на стене большой лист бумаги с обращением к желающим написать свою фамилию, а против фамилии указать тот год, в котором, по мнению этого лица, большевизм рухнет. Из членов редакции самым большим пессимистом оказался редактор – М. А. Суворин: годом падения большевизма он назначил 1929 год, чем вызвал глухое негодование в нашей редакционной семье. Год, указанный мною, был тоже не близкий: 1926-ой. Зато горячий и нетерпеливый H. H. Львов назначил падение московских разбойников уже через год и потому впоследствии, после каждых двенадцати месяцев, принужден был стирать резинкой старое предсказание и вписывать новое.

Не ожидая близкого конца большевизма, Суворин становился все более и более мрачным, чему способствовала кроме того и его больная печень, особенно дававшая себя чувствовать по утрам. Приходя в редакцию довольно рано, он удалялся к себе за загородку и про себя тихо ворчал, читая телеграммы или корреспонденции. К двенадцати часам, наворчавшись и накряхтевшись, он превращался в обычного милого, добродушного и скромного Михаила Алексеевича; но перед этим его лучше было не тревожить, и потому я и секретарь Гордовский старались рано утром никого из посторонних не пропускать за его загородку.

Однако, не всегда это было возможно. Однажды к нам явился какой-то почтенный господин, торжественно одетый в черный сюртук, с туго накрахмаленными манжетами рубашки, с высоким твердым воротником и с белым галстухом.

– Могу я видеть уважаемого редактора «Нового Времени» господина Суворина? – официально, но в то же время учтиво спросил он сидевшего у двери секретаря.