Заказав две пол-литровые кружки «Жигулевского» с густой шапкой пены, стекавшей струйками по краям, Панаров не спеша подошел к пустому столику, поставил кружки и молча уставился в окно.

За стеклом била ключом жизнь. К воротам рынка подруливали грузовики с деревянными бортами, выгружая коробки, ящики, мешки со снедью на продажу.

Мимо спешили женщины с сумками и кошелками разных мастей. Воробьи со встопорщенными перьями драчливо копошились у кем-то брошенной черствой, задеревеневшей горбушки ржаного хлеба.

Анатолий сдул от краешка пену и порядочно приложился, отпив, не отрываясь, половину. Пиво было в самый раз — еще свежее и холодное.

Душа не лежала ни с кем разговаривать, и пара голов, наготове поворотившихся было к нему от соседнего столика, не увидев встречного интереса в блуждавшем где-то далеко взоре, обиженно отвернулась, уже не обращая внимания на только что пришедшего.

Единственным человеком, которого он сейчас жаждал видеть, обнять, с кем хотел бы перекинуться дюжиной-другой слов, была Любка.

Последняя встреча была ошибкой, по-дурацки все получилось.

Никогда не следует приводить одинокую женщину туда, где отовсюду сквозит чужое семейное счастье, бьет в очи чужой устроенный быт, смотрят осуждающе чужие фотографии и вещи. Даже кабы так беспардонно не вторглась Козляева, ничего доброго бы не вышло. Оба и в постели подспудно ощущали бы, что пытаются контрабандой протащить свои отношения, чувства, мысли, принадлежащие только им двоим и никому больше, в иной мир, принадлежавший другим людям — его семье, жене, детям.

Ушел бы он насовсем к Любке, ежели б не было детей и ничего б его дома не удерживало? Он не мог ответить на вопрос. Это как спросить себя: «Хотел бы ты однажды уснуть и не вернуться из сновидения, опьянен забвеньем дней минувших?» Эфирная легкость, воздушная прелесть мира сна даны как раз тем, что мы просыпаемся. А с каким чувством мы засыпали бы, кабы знали, что есть риск остаться в нем навсегда? Учиться заново жить и выживать в том новом свете, свыкаясь с его шероховатой реальностью, достоверной и безысходной окончательностью, и задаваться неизбежным вопросом: «А лучший ли это из миров?» Возможно, и горько жалеть о том, прежнем, из которого так опрометчиво вывалился в ночи.

Мир его с Надеждой был надежнее, основательнее, тверже. Предметы в руках не меняли формы, стены не были зыбкими, события не нарушали законов причины и времени. Он сполна насыщал внимание своего сознания добротной, хоть и неприхотливой пищей реальности. А воздушная легкость чуда подавалась на десерт. Такая жизнь его вполне устраивала. Вопрос — как долго бы она устраивала его любимых женщин.