В законодательно-нормативных документах первых месяцев «раскулачивания» фигурировали такие весьма неопределенно сформулированные директивными и карательными органами определения, как «кулаки 1-й, 2-й, 3-й категории». Для процедурного упорядочения упоминаний различных категорий «кулаков» для 2-й категории применялся термин «высланные» («выселенные»), а для 3-й – «расселенные» хозяйства. Неопределенность граней между «категориями» порождала хаос и произвол местных органов при определении категории крестьянских хозяйств («2-й категории» – высылка в отдаленные местности», «3-й категории» – расселение в специальных местах, но в пределах своего района проживания)[1020].

Столь же характерное нарушение «классовых» подходов власть допускала в директивных документах при попытках определить группы крестьян, подлежавших и не подлежавших высылке. В одних случаях ретроспективный подход действовал против крестьянина (в представлениях органов власти зажиточный до революции хозяин и после 1917 г., даже разоренный и обедневший, оставался «кулаком»), в других – прежние заслуги перед режимом (партизан, красноармеец) служили защитой от высылки явно зажиточного хозяина и его семьи. Отражением политико-правовых коллизий, зафиксированных в документах эпохи, являются судьбы семей, члены которых служили в Красной армии красноармейцами и командирами[1021]. По меркам того времени такой группы «кулаков» формально не должно было быть, поскольку на действительную воинскую службу в РККА дети «кулаков-лишенцев» не призывались. За этим следили государственные органы. Если же главы крестьянских семей попадали в разряд «лишенцев» во время службы сыновей в РККА, то последние подлежали безусловной «чистке». То, что в ходе высылки «всплыла» данная категория «кулаков», свидетельствовало не столько о массовом нарушении принципов «фильтрации» при призыве и службе в армии, сколько о беспринципности властей всех уровней в определении категорий «кулаков».

Коллизия сложилась и вокруг семей бывших партизан, красногвардейцев и красноармейцев, которые по ряду формально значимых признаков были отнесены к категории «кулаков». В тексте постановления Политбюро от 30 января 1930 г. упоминание об этих «социально-близких» советскому режиму лицах отсутствовало. Только через три недели данный вопрос оказался в повестке дня заседания Политбюро. 25 февраля 1930 г. высшим партийным органом по предложению наркома обороны К.Е. Ворошилова в документ было внесено следующее дополнение: «…также не подлежат выселению и конфискации имущества бывшие красные партизаны и действительные участники гражданской войны (участвовавшие в боях, имеющие ранение или какие-либо другие заслуги)»[1022]. Указывалось и на необходимость индивидуального рассмотрения местными органами судеб этих людей, исходя из нынешнего их поведения. «По отношению к ним, – говорилось в постановлении, – указанные меры принимаются только тогда, когда они превратились в кулаков, ведущих активную борьбу с коллективизацией или участвующих в контрреволюционных группировках»[1023]. В данном случае постановление Политбюро фиксировало уже сложившуюся практику внесения дифференцированного подхода к группам, попадавшим под «раскулачивание». Так, в постановлении Сибкрайисполкома от 12 февраля 1930 г., в основу которого легли партийно-государственные директивы Центра, учитывалась местная специфика (в Сибири была велика концентрация бывших партизан) – рекомендовалось конфисковать имущество бывших руководителей партизанского движения только по вынесению специального постановления того или иного окрисполкома[1024]. Однако нетрудно представить, насколько часто в ходе проведения в деревне массовой карательной операции, достигшей своего пика во второй половине февраля, местным органам среднего уровня приходилось рассматривать такие «отдельные случаи»[1025].