Только в 2008 г. европейский политический класс начал признавать, по словам германского президента Хорста Келера, что финансовые рынки – это «монстр, которого надо усмирить»[521]. То, насколько шатка вся структура, стало ясно, когда были выдвинуты обвинения в том, что небольшое число банков вступило в сговор при установке так называемого курса акций Лондонского интернационального банка – базовой процентной ставки, от которой зависит впечатляющая сумма в 350 триллионов финансовых инструментов. Если терминология современной финансовой жизни непонятна, вопросы технически сложны, выражения – сплошь эвфемизмы, а суммы невообразимы, то все это не случайно, поскольку помогает поддерживать завесу тайны над «рынком», чтобы скрывать его несовершенство и неравенство возможностей[522].

Однако даже если эти элементы стали более понятны, кризис выявил способность финансовых рынков охранять частные доходы, в то же время социализируя риски. Социализация происходила в гигантских масштабах. Выплаты государства в финансовый сектор в 2008–2009 гг. были так велики, что повысили соотношение госдолга к ВВП в среднем на 20–25 % по сравнению с тем, каким оно было бы в ином случае[523]. Парадокс заключался в том, что пока правительства таким образом слабели и зачастую сползали в кризис, участники рынка принимали помощь и успешно предупреждали любые реальные риски. Политики обвиняли банкиров в безответственности, но эффективной реакции не следовало. Напротив, с помощью дешевых денег, предоставляемых центральными банками (так называемое количественное смягчение, представленное в виде экономической помощи, единственного стимула, оставшегося в наш век, когда в планирование больше не верят), и в отсутствие сдерживания со стороны глобального налога на финансовые транзакции или любых других новых регулирующих мер рынок деривативов, создающий эти проблемы, продолжал расти, а финансовый сектор изобретал новые инструменты, способствовавшие углублению кризиса. Чередуя кнут и пряник, его лидеры продемонстрировали гораздо большую способность к коллективным действиям, самоутверждению и самозащите, чем лидеры европейских государств[524].

Представления Спинелли об экономике на службе у человека были, таким образом, поставлены с ног на голову. Если потребности человека, которым служил евро – валюта, ассоциировавшаяся со стремлением к еще большему единству, – не являлись потребностями обычных граждан Евросоюза, неудивительно, почему у банкиров их скопилось больше. В военные годы на Вентотене финансовый капитал рассматривали как силу, которую следует контролировать и проверять, а спекулянтам приписывали ответственность, по крайней мере частичную, за экономический спад 1930-х гг. По контрасту, интеграция через финансовую либерализацию и монетарный союз привели к появлению богатств, которые европейские демократии не могут себе позволить, и проблем, на которые у них нет ответа, которые ограничивают их власть и подрывают авторитет их институтов. Не являющийся больше источником политической свободы (как надеялись либералы XIX в.) или общественного благосостояния, европейский интернационализм прошел долгий путь с момента своего возникновения[525].