– Ничего. Тут нечего рассказывать, – сказал он.

Лину захлестнуло яростное разочарование, и она отвернулась. В наступившей тишине Лина боролась с собой: ей одновременно хотелось дать ему пощечину и перестать этого хотеть, выпустить свое любопытство и гнев в теплый воздух кухни, где они бы рассеялись и исчезли. Действительно ли то, что произошло, так важно? Какая разница, знает она или нет?

Лина разглядывала короткую полосу старого черно-белого линолеума, который Оскар каждый год обещал поменять, но так и не сделал этого. Может быть, когда-нибудь он его поменяет, а Натали будет ему помогать. И Лина отчетливо увидела, как оба, Натали и Оскар, ползают на четвереньках, отдирают плитку, шлифуют старое дерево под ней, вытирают пыльные руки о старые джинсы, а она, Лина, гостья, стоит в дверях и хвалит их работу. «Выглядит потрясающе, – говорит она. – Здорово, что ты наконец это сделал. И чего ты ждал столько времени?»

И в этот миг Лина приняла решение. Оно возникло, как гигантский воздушный пузырь, который долго формировался под толщей воды и наконец вырвался на поверхность, где с шумом лопнул.

– Хочу тебе кое-что сказать, – заговорила Лина. – Я решила съехать отсюда. Думаю, так будет лучше. Пора мне жить отдельно.

Эти слова легко влетели в пространство между ними, ведь она должна была их сказать несколько месяцев назад, много лет назад. Да, это ее дом, удобный, знакомый и понятный, полный воспоминаний и желаний, но это всего лишь штукатурка и кирпичи. Свои воспоминания Лина унесет с собой, они ведь больше этих стен, этой старой кухни; они даже больше, чем картины Оскара, его память о Грейс, которой Лина не понимала и не хотела видеть. Она будет продолжать верить в завесу темных волос, в запах перца и сахара, в чувство покоя. Кто скажет ей, что все это неправда? Истина многослойна, изменчива, для каждого она своя, каждая личная, особая история вырезана из одного и того же увесистого куска времени и плоти.

Оскар казался удивленным, но кивнул – один кивок, резкий и решительный, как будто он ожидал этого момента, а удивился только тому, что он так долго не наступал.

– Каролина, конечно, если ты этого хочешь. Что бы ты ни решила, все к лучшему. – Отец улыбнулся, уголки его рта слегка приподнялись, но улыбка была дежурной. Лина увидела, что его голубые глаза затуманились то ли слезами, то ли страхом, то ли чувством вины.

Лина повернулась, прошла через сводчатую дверь кухни в темный коридор, в гостиную, и остановилась. Полумрак, беспорядок, пальто Натали, брошенное на диван, в дверях – чемодан Лины. Она снова ощутила нечто странное в знакомой обстановке. В этот миг комната исчезла и превратилась в гостиную ее раннего детства: маленький диван, эскиз с рядом ложек, висящий там, где сейчас висит портрет Лины, кресло-качалка в углу, желтая краска на нем облупилась и стерлась. А женщина, которая, возможно, была ее матерью, сидела на полу и играла с ней. У них были кубики, деревянные кубики, окрашенные в яркие цвета, и паровозик с черными колесами, который женщина (мать?) катала по кубикам, как по рельсам. «Чух-чух-чух, на горку вверх», – пела женщина. Были ли волосы этой женщины черными как смоль, спадали ли они до середины спины, как завеса, как черная ширма? Или это была не женщина, а девочка, нянька-старшеклассница, заработавшая немного дополнительных денег и считающая минуты до отъезда? Или рядом с ней сидел мужчина? Отец, который почесывал бороду обеими руками и смеялся, когда Лина поднимала паровозик, чтобы он парил в воздухе?