Таким образом, Оскар Спэрроу добился того, что может удивить легионы его поклонников: он создал феминистское исследование погибшей женщины. Он изобразил Грейс с такой любовью и правдивостью, что глубинной сутью его работ стало отрицание домашней жизни, которую он, собственно, и навязал ей. Неужели такая самокритика была намеренной? Неужели эти картины предлагаются нам, зрителям, критикам и историкам искусства, как своего рода извинение?

Загадка этих картин – это загадка сердца, и, как и в более ранних работах Спэрроу, они не предлагают никаких легких решений, никаких моментов прозрения. Напротив, рассматривая эту одинокую женщину, мы испытываем ошеломительное чувство удивления и потери. Эти образы Грейс Дженни Спэрроу провоцируют, уклончиво намекают на наши собственные утраты. Мы чувствуем себя богаче благодаря этим картинам, но и беднее из-за потери той, что их вдохновила.

С величайшей осторожностью, как будто газета могла разбиться, Лина закрыла раздел искусства и положила газету на колени. Длинный вязаный шарф. Пэтси Клайн. Изоляция. Материнство. Пропавшая энергия. Напрасно потраченный талант.

«Я хочу кое-что объяснить, – говорил Оскар. – Сказать правду». Лина закрыла глаза и прижалась лбом к прохладному стеклу иллюминатора. «Не могу работать, не могу думать, не могу дышать, – написала Грейс. – Она – прелестнее всего на свете». И Лина вдруг почувствовала пронзительную тоску по молодой женщине, которая была ее матерью, по маленькой девочке, которой была она сама. Неужели всего этого было слишком много или слишком мало? Неужели Грейс бросила рисовать? Всего двадцать четыре года, муж, ребенок, дом. Лина не знала, что такое материнство и что такое быть женой, но Оскар был художником, а это Лина понимала: одержимость и неуверенность, самоотверженность, тяжелый труд и разочарование, терпение и сосредоточенность. Возможно, Портер был прав, возможно, картины были извинением. Но это извинение не было обращено ни к историкам искусства, ни к зрителям, ни к коллекционерам картин. Это было извинение перед Грейс. «Я всегда любил ее», – сказал Оскар, и Лина без всяких сомнений знала, что это правда.

Лина вошла в мрачный дом с задернутыми шторами; единственный зажженный торшер отбрасывал на пол гостиной пыльные тени. У нее было чуть меньше часа, чтобы принять душ и переодеться, прежде чем отправиться на концерт Джаспера Баттла. Лина двигалась осторожно, уверенная, что Оскар спит. После вернисажей Оскар, как медведь, впадал в спячку и валялся огромным холмом под одеялами, вылезая, только чтобы съесть бейгл и выпить пива.