– Понимаю, – тихо сказала Лина. Завеса темных волос. Чувство покоя.

– И еще, Лина, простите, что я сразу не отдала это вам. Я… сомневалась, можно ли вам доверять. Все-таки я утащила это из архива, спрятала от стэнморовских адвокатов. Так ведь можно и работу потерять. – Нора говорила тихо, но потом с силой произнесла: – Но, думаю, пришло время. Вы согласны?

Лина кивнула.

Нора резко поднялась со стула.

– Ну, не хочу, чтобы вы опоздали на свой рейс. Спасибо, что приехали.

– Вам спасибо, Нора. – Лина встала и обняла ее, они были примерно одного роста.

Нора отодвинулась первой.

– Боже мой, чуть не забыла напомнить, – сказала она. – Осторожнее с этим документом! Он очень старый, очень хрупкий. – Ее тон стал деловым и озабоченным. – Не забывайте надевать хлопчатобумажные перчатки, работая с ним. Люди не понимают, что такое кислота на пальцах. Приходится буквально бороться, чтобы все эти документы не рассыпались в пыль. Бороться! – Нора вздохнула и подмигнула Лине, а та подмигнула ей в ответ.

Самолет до самого Нью-Йорка летел по темному небу; Лину ничто не отвлекало, только расплывчатое отражение освещенного салона и ее собственная темная тень в стекле. Она с большим трудом удержалась, чтобы не распечатать конверт, но последние слова Норы все еще звучали у нее в ушах: хлопчатобумажные перчатки! хлопчатобумажные перчатки! Калебу Харперу придется подождать.

Вместо этого Лина развернула газету «Нью-Йорк таймс», которую купила в аэропорту. Сегодня должна была выйти рецензия Портера на выставку Оскара, – и вот она, на первой полосе рубрики «Искусство», – фото Оскара в заляпанных краской джинсах и с вымученной улыбкой рядом с портретом «Хватит!».

Лина рассматривала зернистую фотографию отца: аккуратно подстриженная бородка, короткие волосы, темные очки (зачем? от солнца?), вздернутые на лоб. Его лицо не выражало никаких эмоций, не объясняло, зачем он создавал эти картины, что надеялся передать, изображая Грейс, свою покойную жену, именно в такой манере. Лина чуть было не отложила газету, но передумала. Любопытство, сходное с тем, которое вызывают автокатастрофы и стихийные бедствия, овладело ею, и она начала читать:

Художественное обозрение:Оскар Спэрроу Вечная ГрейсПортер СкейлзГалерея Натали МейсонЗападная 26-я улица, ЧелсиДо 21 августаНовая выставка Оскара Спэрроу «Портреты Грейс» демонстрирует чрезвычайно интимные, непарадные портреты его жены, Грейс Дженни Спэрроу, художницы, умершей почти 20 лет назад в возрасте 28 лет. Зная Грейс лично, я подошел к его новой работе с некоторым трепетом. Оскар Спэрроу хорошо известен своими художественными загадками; действительно, интеллектуализм, который он привносит в холст, привлекает к себе, но может ослабить эмоциональное восприятие его работ, а для некоторых и уменьшить общую значимость его творчества. Неужели он хочет просто поразить нас своими слоями и подсказками? Неужели Спэрроу пускает нам пыль в глаза? Глядя на Спэрроу, я часто задумываюсь, стоит ли разгадка его загадок изнурительного труда и поисков. Я знал Грейс Спэрроу как верного друга и талантливого художника с проницательным и вдохновляющим умом. Я не хотел видеть, как она будет подвергаться мифическим искажениям. Я не хотел, чтобы ее разорвали на части и снова сшили на холсте, уродливую и деформированную. Однако мои опасения оказались напрасными. Каждый человек – это множество людей: жена, мать, художник, дочь, друг, любовник, богач, бедняк, спокойный, мятущийся. Работы Спэрроу – серия из 18 портретов Грейс, все мультимедийные – запечатлевают сложность личности его жены как в великолепных деталях, так и с широким размахом. Один из них, живописное исследование пробора в ее волосах, весь сияет, каждая прядь, выгравированная серебром, вплетается в блестящий малиновый фон. Это невыносимо прекрасно. Другой, триптих из трех граций (даже если бы ее имя было другим, работа все равно заслуживает этого названия), изображает ее как бесхитростную домохозяйку; как голодную, вопящую гарпию; и, что самое пугающее, на центральной панели изображна женщина, пойманная в ловушку строгих линий кадра, ее единственный видимый глаз растягивается во все стороны и несет в себе отчаяние и клаустрофобию, которые придают более глубокое, более тревожное значение боковым изображениям. Мы видим в Грейс молодую женщину в расцвете ее красоты – в расцвете ее жизни – юную невесту, молодую мать, начинающую художницу, и все же главное чувство – это смятение и тревога, подавленная энергия, растраченный талант. Грейс Дженни Спэрроу умерла раньше, чем успела полностью освоить и развить свой удивительный талант. Мы знаем, что последние годы своей жизни она посвятила мужу и маленькой дочери; в это время она не выставлялась. Она отдалилась от художественного сообщества Даунтауна, яркой частью которого была прежде, в то время как ее муж, Оскар, продолжал выставляться и закладывать основы для своей знаменитой революционной выставки 2000 года. Таким образом, Оскар Спэрроу добился того, что может удивить легионы его поклонников: он создал феминистское исследование погибшей женщины. Он изобразил Грейс с такой любовью и правдивостью, что глубинной сутью его работ стало отрицание домашней жизни, которую он, собственно, и навязал ей. Неужели такая самокритика была намеренной? Неужели эти картины предлагаются нам, зрителям, критикам и историкам искусства, как своего рода извинение? Загадка этих картин – это загадка сердца, и, как и в более ранних работах Спэрроу, они не предлагают никаких легких решений, никаких моментов прозрения. Напротив, рассматривая эту одинокую женщину, мы испытываем ошеломительное чувство удивления и потери. Эти образы Грейс Дженни Спэрроу провоцируют, уклончиво намекают на наши собственные утраты. Мы чувствуем себя богаче благодаря этим картинам, но и беднее из-за потери той, что их вдохновила.