Именно тогда я впервые задумался о свободе. Кажется, именно тогда, – мне сейчас важно точно определить время, запомнить и сообщить об этом тебе. Об этом мгновении. О ее взгляде, таком осязаемом, что, казалось, она трогает мое лицо рукой, о тесноте этой лачуги и о далеком крике птицы. Я думал о свободе для нее и для себя.

Но я промолчал. «Не отсылай меня обратно», – повторила она, и эти слова пронзили пространство между нами, которое будто колыхалось и пульсировало в ожидании моего ответа.

Я закончил осмотр и наложил припарку – лекарственные травы с вазелином, которые издавали сильный запах лакрицы и от которых ее опухшее веко стало тяжелым и блестящим. И все же я ничего не сказал. Мне стало страшно, я не знал почему.

Левая рука Джозефины лежала поверх одеяла, и я поднял ее. Джозефина не сопротивлялась, хотя на какую-то долю секунды я почувствовал, как напряглось ее тело, и мне показалось, что она сейчас вырвет руку или даже поднимет ее, чтобы ударить меня. Но Джозефина этого не сделала, она позволила мне откинуть одеяло и осторожно положить руку ей на грудь, а затем натянуть одеяло до подбородка.

– Я принесу еще кое-что для твоего глаза, – сказал я. – Вернусь позже, чтобы еще раз осмотреть тебя.

Она кивнула, глядя на меня здоровым глазом. Я встретился с ней взглядом, и мне показалось, что она заметила мой испуг, потому что вид у нее был слегка озадаченным, и она нахмурила брови.