Я отпер замок, и дверь бесшумно распахнулась. Бо сидел слева от меня, завалившись на бок спиной к двери, и ровно дышал во сне. Джозефина лежала на самой дальней от двери койке, за кругом света, падавшего из открытого дверного проема. Кто-то накрыл ее одеялом, которое, как и темнота комнаты, скрывало ее тело. Ее голова была повернута к стене, и все, что я видел, – это узел темных волос на подушке. Джозефина была неподвижна, и я испугался – вдруг она умерла ночью, и я был неправ, решив, что она будет жить.

Я шагнул вперед, чтобы проверить ее пульс, она повернула ко мне голову, и на мгновение я замер, глядя на нее сверху вниз через расстояние пустых коек. Ее здоровый глаз – левый – был цвета жженого сахара, светлее, чем я ожидал, с зеленым или синим оттенком, как будто не принадлежавшим ей. Свет упал на этот глаз и контуры ее лица, и я увидел, что она изучает, рассматривает меня.

Я вошел в комнату, придвинул табурет к ее кровати и сел; все это время она не сводила с меня глаз. Я осторожно снял повязку с ее больного глаза и увидел плотно закрытое веко, кожа которого распухла и стала пурпурно-черной. Джосайя сказал, что не трогал ее, что он уже нашел ее с таким глазом, и я ему поверил. Но кто-то, должно быть, ударил ее по лицу, и, глядя на ее здоровый глаз, открытый и живой, я ощутил раздражение, злость на мир, который позволял, даже поощрял причинение боли без причины или следствия. В медицинском колледже меня учили характеризовать симптомы, определять признаки болезни и пытаться их лечить, оставаясь при этом совершенно бесстрастным. Это всегда давалось мне легко, возможно, именно поэтому я не сменил профессию даже после смерти Доротеи. Я мог сосредоточиться на пациенте как на комбинации цифр, цветов, симптомов и фактов.