Ольгу же Милославскую то и дело душили слезы, и когда Залывин принес большущий пучок полевых цветов, она не сдержалась и зарыдала в голос. Варя едва-едва ее успокоила. А Боголюб, усыпанный цветами, лежал в гробу спокойный и умиротворенный.

…Уже отзвучал прощальный салют над могилой Боголюба, уже ушел Макаров вершить свои бесконечные воинские дела, а Залывин все еще стоял над нею. Вот и этого друга не стало, который, казалось, обязательно должен был выжить. Воистину, все на войне несправедливо, кроме одного — справедливой победы.

Не он ли еще сегодня в полдень в пансионе скорбел о Леньке Бакшанове, тосковал о родной стороне и пил, не хмелея, и вот новое горе. Не вещало ли это сердце другую беду? Кто тут скажет? Макаров, уходя от могилы, сказал ему: «Вас, друзей, было трое. Всех хотелось сберечь. Но, видно, кроме судьбы, здесь никто уберечь не может».

Его раздумья оборвал женский голос:

— Анатолий… Толя… идемте.

Это звала Ольга Милославская. Глаза ее были заплаканы, но некрасивое лицо со вспухшими бледно-розовыми губами казалось одухотворенным и решительным. Он долго смотрел на нее и не понимал, зачем она пришла.

— Идемте, — проговорила Ольга. — Антошу все помянули. И Александр Васильевич тоже…

Залывин отметил, что командира полка она назвала по имени-отчеству, и это его тронуло: будто все происходило не на войне, а на гражданке, по-людски, по-человечески, где знали совсем другую цену скорби по мертвому.

— Он сказал, — продолжала она, — что Ольга Васильевна ни за что не простит ему гибели Антона.

Залывин глянул еще раз на холмик буроватой земли на краю деревенского кладбища, на сбитый конусом некрашеный обелиск с неровной звездочкой и глухо проронил:

— Идемте.

Она не умолкала.

— Варя сказала, что если бы снайпер стрелял обычными пулями, Антон бы остался живым.

— Дум-дум, — механически проговорил он и опять почувствовал, как в груди, у самого сердца, больно отщелкнула прежняя собачка и тугая пружина с острыми режущими краями полоснула по горлу. Наверное, он побледнел, потому что Ольга подхватила его под руку. Но она просто не поняла, что он ответил:

— Что вы сказали?

— Так называются эти разрывные пули — дум-дум.

— А-а, да-да, я поняла… Это ужасно… Это бесчеловечно…

Он взглянул на нее: «Ну зачем она говорит об этом? Зачем?» А она все говорила — и все о нем, о Боголюбе, смерть которого и без того мучила его безжалостно.

— На вас лица нет.

— Что — неужели я такой пришибленный?