Внизу по обводу дороги, что змеей вползала на гору, зеленели ухоженные поля, стояли персиковые деревья в цвету, и среди них ютился обычный крестьянский домишко под черепичной почерневшей крышей, отрезанный от дороги ровиком и оградой из высокого частокола. Сад, поле перед ним, узкая посадка буков, отделявшая его от замка, — все было настолько идиллически милым, трогательным и знакомым крестьянской душе, что братьям Якушкиным и думать не хотелось, что вот сейчас опять надо будет подниматься и, снова вспарывая автоматными очередями прижавшуюся было к земле тишину, идти под пулями вперед на сереющую вдали громаду глинобитного замка. А лежать на пшеничном поле и слышать, как где-то в небесной глуби над ним заливается поздний жаворонок, было так хорошо! Место до самой горы и сам замок просматривались четко, и далеко. Белая глухая стена домика с пристройкой, поле за ним — тоже лежали как на ладони.

— Тюр-ли, тюр-ли-ли-ли, тюр-ли-и, — заливался жаворонок, и проникала в душу, в самое солдатское нутро, очерствевшее от крови и постоянных встреч со смертью, его немудрящая вроде, совсем не русская, но такая божественно-всевышняя и непостижимая в своей прелести трель, что хотелось и самим солдатам раствориться в ней.

— Как хо-ро-шо-то, — сказал Михайло прижавшемуся к нему «младшему» брату.

— Да-а, — протянул Петро. — Век бы слушать такую музыку. Баско поет, сукин сын. А гли-ко, Мишань, зеленя-то ужо большие здеся. Рано хлебушко-то вздыматься начал. Еще чуток — и в трубку пойдет.

— Зато у нас ешшо снег… Счас бы с ружьишком да в тайгу тетерьву пошшелкать.

— А ты, братень, как думаешь? Доживем?

— Дак чо не дожить-то? — ответил уверенно Михайло. — Во-он скоко прошли-прошагали. Давесь старшина говорил: вот возьмем замок — и на отдых. Сколь же можно воевать без смены?

— Мало нас осталось-то, стариков-то. Кто насовсем полег, кто в госпиталях мучится.

— Не думай про это. Не надо.

Петро вздохнул, поглядел на жидкую цепь солдат, лежащих на поле по его правую руку; неподалеку, тоже сойдясь вместе, покуривали два бойца из недавнего пополнения, оба уже не молодые, в годах, с пышными усами, в белых, высвеченных на солнце помятых пилотках и в таких же гимнастерках, неумело, по-мужски, залатанных под мышками, где особенно преет и рвется раньше времени немудрящая солдатская амуниция. Их, этих стариков, опять добавили сегодня, по пятку, по тройке рассовали по взводам, а третьему взамен Алексея Заврина прислали молоденького лейтенантика. На горе Пухберг вчера младшему лейтенанту Заврину покалечило осколком немецкой гранаты большой палец на левой руке, но преданный своему делу и точный во всем, даже в мелочах, командир взвода наотрез было отказался уходить в санбат, считая преступлением бросать свой малочисленный взвод из-за такого пустякового ранения; тогда вмешался Фаронов и попросту отстранил его от командования взводом. Михайло был неподалеку и слышал, как он сказал Заврину: «Валяй отсюда и не разговаривай! Без тебя справимся». И вот вместо Заврина этот лейтенантик. Скорее всего из учбата. Утром командир взвода Нечаев, как парторг роты, когда завтракали солдаты, объявил, что 99-я дивизия генерал-майора Блажевича успешно продвигается к Санкт-Пельтену, а вот их 98-я как зарылась носом в эти проклятые Альпы, так по сию пору и грызет их зубами. Неужто немцы не побегут отсель, когда за их спиной уже воюют русские войска?