Вдвоем они подняли Петра и положили на двуколку поверх других трупов, потом принесли и лейтенанта.

— Что с немцем-то? — спросил ездовой.

Михайло не ответил, опять взглянул на ногу немца, и взгляд его вдруг ошарашенно остановился; он увидел на этой ноге толстую, крупную подкову, прибитую к подбору сапога с внутренней стороны задника, который и в самом деле был чуточку стоптан внутрь.

— Вот она, судьба-то… — прошептал он, мгновенно и ярко вспомнив след огромного сапога там, за изволоком, на пшеничном поле, во влажной от недавних дождей земле, и вдавленные этим сапогом ростки зеленой пшеницы. Михайло безотчетно запрокинул голову и посмотрел в небо: ведь там где-то, словно привязанный к небесной глуби, бился и вызванивал жаворонок: «Тюр-ли… Тюр-ли… Тюр-ли-ли-ли…» Где он теперь со своей песней, под которую пошел умирать Петро? Жаворонка в небе не было.

— Ну, поехали! — громко сказал ездовой, выводя Михайлу из задумчивости. — А этот пусть полежит. Потом закопаем, — и круто развернул лошадей.

Михайло пошел следом, все еще держа зачем-то в руках покрывало.

К вечеру бой у Штархемберга затих. Замок был взят, а у лесополосы, у свежей могилы, одиноко сидел солдат.

Все, кто проходил и проезжал мимо, обращали на него внимание, но никто не спрашивал, кто он и зачем здесь, никто не мешал ему гориться: знать, тяжелы были думы солдата, коли так пригнули его-над свежей могильной насыпью.

15

15

Но тоска, тихая, темная, какой бывает тайга в пору затянувшегося глухозимья, навалилась на Михайлу позже. Лежал ли он в окопе, ведя огонь, отдыхал ли после боя или даже чутко, по-воробьиному коротко, где-нибудь вздремывал — он все равно слышал, как эта тоска копошится, возится у него в душе, а то, будто домовой, подкатит к самому горлу и душит. Ел он тоже без того солдатского аппетита, без того сильного молодого жора, когда, словно жернова, работают челюсти да шевелятся уши, ел, когда совали ему в руки котелок и требовали, чтобы он ел. Из них с Петром и раньше-то, бывало, слова не выдавишь, а тут Михайло совсем замолчал, осунулся, побледнел, лицо сразу прорезали глубокие старческие морщины, и оно стало похоже на карличье: вроде детское, а уже не молодое.

Тогда в роту привел его Финкель. Кто-то, знавший Михайлу, шел мимо свежей братской могилы и сообщил в роту, что, мол, сидит там ваш человек и вроде как умом тронулся. Фаронов отрядил Финкеля, и тот доставил Михайлу в замок.

Рота как раз заняла ту самую башню, на втором ярусе которой росла огромная ель. Нижний ярус был целехоньким, со сводчатым потолком, как в минарете, два входа сквозили в него и несколько узких, раструбом, бойниц-окон. За башней стояли толстые стены с проломами и полуразрушенные приделы, и всюду где попало росли сосны и ели. Вид для стрельбы был, конечно, у немцев отличный, но их все-таки выкурили, и теперь они откуда-то обстреливали эти брошенные ими развалины из орудий.