— Хм, ну чалдон! — весело сказал Саврасов. — Везет тебе. — Он перевязал ему руку и шлепнул по плечу. — Нитка с иголкой есть?

— Есть.

— Зашивай прореху на гимнастерке — будешь опять как новенький.

Вскоре перестрелка окончилась — и все стало затихать. Солдаты начали свертывать цигарки, готовиться ко сну. Неподалеку друг от друга каждый выбирал где-нибудь удобную выемку, натаскивал туда, как сурок, травы, веток, пробовал рукой, мягко ли, потом клал с собой рядом автомат, ложился и накрывался с головой или шинелью, у кого она уцелела, или плащ-палаткой.

Эта четвертая ночь на сопке в лесу выдалась вроде спокойнее остальных. Раньше перестрелка затягивалась до полуночи. Саврасов лег рядом с Михайлой, повздыхав, проворчал: «Темно-то как!» И затих. Ночь и в самом деле была черной, как настоявшийся деготь. Впереди, в секрете, полеживали часовые, тихо переговаривались. Оба они и заснули под этот говор, зная, что самих их разбудят в наряд не скоро, а в самый рассвет, когда поплывет по долинам туман и маковки альпийских сосен окрасятся первым жиденьким солнечным бликом.

Саврасов проснулся сразу, едва ощутив на себе прикосновение руки отбывшего свой час Финкеля.

— Ну как там, нормально все, в порядке? — по привычке быстро спросил осипшим со сна голосом Саврасов, утирая ладонью замокревшие от слюны губы.

Финкель как-то загадочно помолчал и тихо ответил:

— У нас-то нормально, товарищ старший сержант…

— А что? Что? Где ненормально?

— Якушкин-то умер. И видно, давно уже.

Какая-то сила кинула Саврасова на ноги. Он вскочил, увидел перед собой удобно устроившегося в ложбинке Михайлу, накрывшегося плащ-палаткой, и в первый миг показалось, что Финкель зло пошутил: Михайло просто крепко спал, наконец-то переломив свое горе, свою беду и сейчас встанет, если его потрясти.

Саврасов сдернул палатку, увидел отвалившуюся челюсть, ровные бляшки белых сухих зубов, полуоткрытые, мертво резанувшие синью глаза, но не это еще убедило его в смерти Михайлы, а несколько маленьких красных муравьев, неторопко ползавших по лицу.

Всего навидались в бою солдаты, какой только смерти не было вокруг них — рвало людей на куски, решетило от пяток до головы, снимало черепа, как донышки от горшков, но вот такой, тихой, спокойной, домашней смерти видеть никто не видел. Уснул человек, здоровый, крепкий, имевший на себе лишь одну царапину — и не проснулся. И это до ужаса всех поразило. Только сейчас до Саврасова дошел смысл Михайлиных слов: «Петро небось ждет… давно ждет… Да я скоро…» А в этом факте все было просто, ничего не было загадочного. Огромное потрясение, вызванное утратой самого близкого человека, ожидание собственной смерти, которой желал Михайло, и наконец эта пустяковая рана, принятая им с благоговением и радостью, словно добрая избавительница от душевных мук — и человек сломался, не выдержал.