Могут возразить, что эти формы пригодны, мол, только для старого времени, когда все споры решались в основном народным обычаем. С усилением государства – на примере государств Западной Европы – эти формы уходят и заменяются привычными «казенными», т.е. судьями, назначаемыми верховной властью. Но на примере Московской Руси мы видим обратный процесс: чем более укреплялось государство, тем выборнее и народнее становился суд при неизменно едином законодательстве. «Изстари», как говорит исследователь, сложилась в Московской Руси практика издавать уставные грамоты для каждой области. Эти грамоты, составлявшие сборник местных обычаев и законов, вручались для наблюдения тем самым общинам (а не должностным лицам), для которых были изданы. В результате каждая община знала свои права и обязанности, а также ответственность за каждое преступление.

Помимо этого, с конца XV в. начинается процесс кодификации, т.е. систематизации и сведения всех правовых норм, действующих в государстве, к единым принципам, институтам и правилам. Симптоматично, что начался он в Московской Руси задолго до появления потребности в этом в странах Западной Европы[755].

Хотя удивительного здесь немного: чем более государство отдает самому народу такую функцию власти, как отправление правосудия, тем более оно заинтересовано в надлежащем и точном исполнении ее. Единое для всей страны законодательство, включающее в себя все местные особенности, не душащее их, но систематизирующее, свидетельствует о прочности политического строя и единстве верховной власти, не дробящейся ни на какие мелкие автономные образования[756].

Казалось бы, кто подвергался большим упрекам по вопросу веронетерпимости, чем Россия, когда твердое вероубеждение и последовательное исполнение русским человеком своего христианского долга признавалось светской наукой «преступлением»? Россия действительно отстаивала истину, веру, защищала Церковь, и естественной функцией государства всегда признавалось сохранение веры, в том числе путем уголовного преследования лиц, разлагающих православие. Казалось бы, именно по этому составу преступления мы и должны были предполагать максимальное число жертв.

Но вот что пишет известный русский писатель В. Иванов. «Раскол старообрядчества, – считает он, – возникший в XVII веке и для нас мучительный, есть поистине ничтожнейшая мелочь пред западноевропейскими религиозными войнами, муками Реформации. Все жертвы религиозных преследований за все тысячелетие русского православия – едва половина парижской Варфоломеевской ночи, одни сутки альбигойской войны, или один месяц драгоннад Людовика XIV. А все русские костры за тысячу лет – это тричетыре аутодафе Мадрида»[757]. На этом примере, методом аналогии, легко определить количество казненных за совершение уголовных преступлений.