Между тем, Евгения Михайловна с достоинством, не обращая, однако, излишнего на себя внимания, прошла вдоль стены и села на свое место рядом с дочерью. Не спеша, едва заметно она обвела глазами стол и остановила мягкий пристальный взгляд на мне. Приветливая улыбка тотчас же заставила меня пожалеть о своем поспешном и слишком громком кличе к молодым супругам. Сложной и грустной показалась мне гамма чувств, раскрывшаяся вдруг во взгляде и в неожиданной улыбке этой гордой женщины. Мне увиделась материнская горечь расставания, хотя, сколько я знал, дочь никуда не собиралась уезжать от нее, искреннее сожаление о дочернем выборе и удивление ее слепоте, которой при ее воспитании и жизненном опыте не должно было быть, решительное неприятие новых родственников и их больших высоченных комнат, заставленных безвкусными безделушками, настойчивое желание со всем этим примириться и ясное понимание невозможности сделать это.

Что-то соседка продолжала нашептывать мне, но я уже не слушал ее. Ни о чем никого не спрашивал, я поднялся, завел патефон и поставил первую попавшуюся пластинку. Это было хорошее с четким ритмом танго, и меня на все лады стали расхваливать, будто я и музыку сочинил, и пластинку сработал, и патефон. Подойдя к Евгении Михайловне, я довольно церемонно поклонился и пригласил ее на танец. Церемонность мою она приняла, обрадовалась ей и, слегка откинувшись, подняв голову, с улыбкой положила мне на плечо руку. После первых па я одним глазом заметил радость Катюши и недоумение Юрия.

— Спасибо вам, — тихо сказала Евгения Михайловна. Я скорее почувствовал ее слова, чем услышал.

— Что вы, что вы! — Мне стало стыдно. — Я виноват перед вами, а вы благодарите…

— Кто виноват — время покажет, а сейчас вы меня выручили. Да и танцор вы отменный… Давно я не танцевала с таким партнером.

Танцевал я недурно и прибедняться не стал. Более того, ее похвала раззадорила меня, прибавила и старанья и уменья, а Евгения Михайловна разрумянилась, разулыбалась и совсем стала непохожа на бабушку, даже на самую молодую.

— Если я о чем-либо и попрошу вас в этот вечер, — сказала она при последних аккордах танго, — то разве только о том, чтоб вы пригласили Катю. Страдает она, я знаю, а тут, может быть…

Катю я потом пригласил, испытал истинную радость, станцевав с ней два круга, а прежде чем усадить Евгению Михайловну на ее место, спросил не хитря, кто Кате придумал имя. Она изумленно улыбнулась и сказала, что Катя поведает мне об этом сама.

Какое-то время после рождения — недель восемь или девять — Катя была вовсе не Катя, а Светлана. Это имя выбрала ей мать, и поначалу отец не возражал, а когда вернулся из дальней командировки и увидел черные волосы на голове, решительно запротестовал и, недолго думая, перекрестил ее в Катюшу. Обрадованная его возвращением, мать согласилась, и Светлана надолго стала Катюшей.