— Ты не смейся, — остановила меня Раиса. — Этот Вадик на дружка твоего похож, на Юрия. Потому я и рассказываю тебе эту историю со всеми подробностями. И Юрий твой, и Вадик видят лишь то, что дают сами. Видят и чтят. И совсем не замечают, не хотят замечать то, что дают им, что они ничтоже сумняшеся гребут себе. Юрий твой и десятой доли не возвратил Ирине. Если б не она, не светлая ее голова и не душа ее тонкая да нежная, он так и остался бы пень пнем. Даже Инесса по женской доброте своей дает ему несравненно больше, чем он ей. Вадика-то, наверное, можно еще наставить на путь истинный, а вот Юрия…

— Ты, должно быть, что-то уже придумала? — спросил я.

Раиса глянула на меня и заулыбалась, засияла.

— Неужели проняло? Правда ведь ужасная история?

— История, конечно, недобрая, но ты уходишь от ответа.

— Не торопи меня, — взмолилась Раиса. — Ты же знаешь, я все равно тебе скажу, дай только срок. А сейчас боюсь. Боюсь, как бы не сглазить.

Я рассказал ей о своей встрече с Юрием и с Инессой. Слушала она с любопытством, не останавливая меня, ни о чем не спрашивая, а когда дослушала до конца, изрекла, облегченно вздохнув:

— Я рада, что у тебя открылись глаза.

— Ты думаешь, они были закрыты?

Спорить она не стала, лишь снисходительно улыбнулась.

— Попомни мое слово, — сказала она. — Инесса скоро прогонит его, и правильно поступит. Она хоть и добрая, но решительная. Ее только прежнее чувство удерживает. Это не надолго.

Раиса была недовольна моим рассказом. Вернее сказать, моей ролью в тройственной беседе. Когда б я и Юрию и Инессе сказал все напрямик, без обиняков, Рая посчитала бы это правильным и наверняка назвала бы меня молодцом. Могла бы еще добавить: «Вот это по-нашему, по-пролетарски». Умная и чуткая моя супруга упускала из виду одно важное обстоятельство — мои годы. С одной стороны, было, конечно, приятно, что молодая жена не замечала немалых моих лет, а с другой…

С другой же стороны, она должна была бы уже понимать, что годы, меняя человека, взваливают на его плечи нелегкий груз дополнительных обязанностей. То, что человек может сказать или сделать в двадцать лет, оказывается совершенно неприемлемым в сорок и тем более в пятьдесят. Двадцатилетнему многое прощается: незнание, легкомыслие, вспыльчивость. От пятидесятилетних ждут спокойных мудрых решений. Не хорошо, не натурально, когда двадцатилетний юноша изображает из себя зрелого мужа, но еще хуже, когда пятидесятилетний рядится в тогу юного. Это и смешно и грустно.

А может быть, Раиса не хочет видеть этой моей эволюции? Может быть, ей больше по душе молодая бравада, юная безалаберность, чем пожилая, в годах, мудрость?