Наиболее интересное поэтическое явление, отнюдь не характерное для специфики мировосприятия XIX века, – хомяковское описание неба как тверди (приближающееся к библейскому гнозису). В стихотворении «Благодарю тебя! Когда любовью нежной…» (1836) родина и приют орла оказываются вовсе не на земле, не в нашем дольнем мире бесконечных тревог и опасностей, а в небе: в «родных небесах» раненой небесной птице как будто бы уготована опора и, стало быть, «твердь». Художественный топос, в котором небо – твердь, ярко выражают и такие хомяковские сочинения, как «Ноктюрн» (1841) и «К детям» (1839) – лучшее стихотоворение Хомякова, по замечанию И. В. Киреевского.

Однако этот же самый топос, формирующий вертикальное напряжение воли, более соответствует архитектонике католического религиозного акта, построенного, как отмечал Н. А. Бердяев, на романтическом порыве, на «вытягивании человека ввысь», тогда как «православный опыт есть распластание перед Богом» благодаря изобильному нисходящему истечению божественных энергий долу. Таким образом, Хомяков обнажает и здесь свою ментальную укорененность в западноевропейской культуре (чему, впрочем, совсем не противоречит его православная экклезиология – как фактор метакультурный). С этим связаны также натурфилософский элемент поэзии Хомякова, романтически-шеллингианские настроения, ландшафтный символизм, роднящий его с В. А. Жуковским и Ф. И. Тютчевым (зеркально-нейтрализуемая оппозиция «небо – море», приводящая к событию тотальной теофании).

В качестве многолинейного и многопланового символа предстают у Хомякова «звезды», сообщающие миру особую глубину и выступающие ее вестниками. Но непостижимая головокружительная даль поднебесных пространств для лирики Хомякова таинственно соустроена с близостью спасительной нити в безднах мироздания, и потому человек не потерян, у него есть главная метафизическая опора, ибо: «Звезды светят, словно Божьи очи»[416].

Со звездным символизмом связана у Хомякова и одухотворенность человеческой экзистенции, выражающаяся в самой способности к просветляющему мышлению, о чем свидетельствуют такие стихотворения, как «В альбом сестре» (1826), «Остров» (1836), «К И. В. Киреевскому» (1848), «Ночь» (1854), «Звезды» (1856).

Внимание поэта неоднократно фиксируется и на полисемантическом романтическом образе, маркированном именем «заря», однако наиболее проявлен в поэзии Хомякова фундаментальный смысл «зари-границы», который оказался раскрыт с необычайной духовно-художественной глубиною. Стихотворение «Заря» (1826) первым же поэтико-ландшафтным и семантико-стилистическим сигналом («В воздушных высотах…») обращено к той сфере, которая имеет вполне закрепленное за ней значение в церковно-православном восприятии, семантическая актуальность и насыщенность которого не только размыта, но и аксиологически перевернута в эстетике романтизма. Воздух, окрыляющее и ветрогонное пространство поднебесной, по церковному учению, есть область низверженных с ангельского неба демонических сил, то есть духовная зона повышенной тревоги и опасности, требующая трезвения и молитвенной вооруженности, пьянящая, усыпляющая, озаряюще-прельщающая. Здесь у Хомякова встречаются архитектурно-церковная и диффузно-романтическая энергийно-структурирующие художественный ландшафт концепции. Человек, уподобленный самой заре, помещен в бытийно-кульминационную зону обострения этой поднебесной борьбы. Огромную роль на пути экзегетико-герменевтического прочтения играет имя падшего херувима Денницы, которое «сопутствует» самой заре в этом юношеском хомяковском стихотворении.