Находясь под латентным для XIX века (знаменующего фронтальное начало антириторической эпохи) влиянием «номиналистической» тенденции к отрицанию за именем его реальности как «энергемы сущности», Хомяков» тем не менее остается весьма чуток к критическому разбору понятий, к этимологии, таким образом являя достойное филологическое сопротивление забвению сущности языка.

Пожалуй, впервые в истории Хомяков полностью деконструирует слово «религия» как западное и латинское по своему происхождению и смыслу («внешняя связь») и не имеющее отношения к живому опыту Церкви. Здесь Хомяков предвосхищает – на что обращал внимание также С. С. Аверинцев[410] – мысли современного греческого богослова Х. Яннараса, который восполняет хомяковскую неотрефлектированность проблематики имени, впрочем, в вопросе о бытии духовного мира уступает Хомякову, более близкому здесь к патристике.

Экклезиологическая миро-логия Хомякова конституируется на «поэтологическом» изоморфизме художественного и жизненного, красоты и жизни с ее «динамической неопределенностью», что стилистически родственно многовековой тенденции Восточной Церкви, для которой глобальный систематизм никогда не был типичным явлением (исключение составляет преподобный Иоанн Дамаскин, и неслучайно его влияние на Фому Аквината). Между тем этот исходный апофатический принцип осложняется рецепцией западного философского рационализма с рожденной в его лоне конвенциалистской тенденцией в понимании языка, наметившейся, впрочем, как показывает о. Георгий Эдельштейн[411], еще у греческих святых отцов, активно усваивавших философский эллинизм, но никогда не доходивших в своем богословии, в отличие от Хомякова, до замещения аскетики и мистики моралистическим пафосом. Несмотря на это, явно гуманистическое наследие, экклезиология А. С. Хомякова содержит в себе такие глубинные прозрения о существе самой церковности, что позволяет современному православному богословию, выходящему из многовекового отчуждения, успешно рецептировать его главные идеи. Во всяком случае, лишь с учетом коренной экклезиоцентричности творчества А. С. Хомякова, оно может быть адекватно воспринято научно-гуманитарным и культурным сознанием.

Историософия Хомякова при всей обширности контекстуально-типологических ассоциаций фокусирует внимание на поведенческой роли имени в знаменитом тексте «Семирамиды» (случайно подсказанный Н. В. Гоголем вариант названия крупнейшего и неоконченного хомяковского труда «Записки о Всемирной Истории», над которым автор работал около двадцати лет: 1833–1852 годы). Так, конститутивность опорных ядерных имен «иранство» и «кушитство» (маркирующих два типа всемирно-исторических сил «духовной свободы» и «вещественной необходимости», включая соответствующие этим глобальным тенденциям два языковых типа с доминантой гласово-речевого либо письменно-образного строя), «Аполлон» и «Дионис» (поставленных в соответствие бинарной оппозиции «иранство – кушитство», задающей тот метафизический масштаб, которому мог бы позавидовать сам Ницше, как известно, «накладывавший отпечаток своей руки на целые тысячелетия как на воск»), «Семирамида» (имя древневосточной царицы из легендарных времен создания чудесных «висячих садов», поднимаясь до названия по ничтожному поводу, выполняет вместе с тем генерирующую чисто энигматическую функцию), развернутого имени «Всемирная История» организует весь квазибарочный смысловой объем хомяковского текста, включая сюда его коннотативные и реминисцентные связи.