Вот последнее «ночное» создание Хомякова – стихотворение «Спи!» (1859):

По жанру оно – проповедь, причем с простейшим толкованием самых естественных вещей, воспевающая самые незамысловатые и самые «вечные» радости человеческой жизни: отдых, покой, сон. Эти радости прямо ориентированы на три разных возраста: детство («малютка»), зрелость («труженик») и старость («старец»). Не случайно и то, что «радостью» в этой проповеди предстает и «день замогильный»: в христианской идеологии «замогильная» жизнь воспринимается как продолжение земного бытия, земной «ночи», как естественное завершение спокойствия земного «сна». Это пейзаж, ориентированный на «духовную лирику», что придает поэтической проповеди особенную торжественность и значительность.

Уже давно подмечено, что Хомяков организовывал свои зрелые стихотворения, отталкиваясь от жанра стихотворной «притчи»[642]. В «притчах» же, как правило, не бывает развернутого пейзажа: в лучшем случае дается лишь некий «антураж», указание на место и время условного повествования:

Такое же указание присутствует в евангельских притчах: «Вышел сеятель сеять семя свое» (Лк. 8: 5). А поскольку временем действия в таких «притчах» редко является ночь, то и пейзаж в них отнюдь не «ночной». Но и «день» как житейская данность в том же хомяковском «Труженике» оказывается обременительной обузой:

«Ночь» остается для Хомякова неким идеалом: «ночной», «внутренний» человек не только может отдохнуть от «дневных забот», но и остаться наедине с самим собою.

Сам же Хомяков наедине с собой представал совсем иным, чем на людях. Ю. Ф. Самарин вспоминал, как он навестил Хомякова в 1852 году, после смерти жены. «Днем он работал, читал, говорил, занимался своими делами, отдавался каждому, кому до него было дело. Но когда наступала ночь и вокруг него все улегалось и умолкало, начиналась для него другая пора. Тут подымались воспоминания о прежних светлых и счастливых годах его жизни, воскресал перед ним образ его покойной жены, и только в эти минуты полного уединения давал он волю сдержанной тоске». Далее воспоминание конкретизируется: «К нему съехалось несколько человек гостей, так что все комнаты были заняты, и он перенес мою постель к себе. После ужина, после долгих разговоров, оживленных его неистощимою веселостию, мы улеглись, потушили свечи, и я заснул. Далеко за полночь я проснулся от какого-то говора в комнате. Утренняя заря едва-едва освещала ее. Не шевелясь и не подавая голоса, я начал всматриваться и вслушиваться. Он стоял на коленах перед походной своей иконой, руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра. Разумеется, я притворился спящим. На другой день он вышел к нам веселый, бодрый, с обычным добродушным своим смехом. От человека, всюду его сопровождавшего, я слышал, что это повторялось почти каждую ночь».[643]