Сигналы ночного мира возникают и в знаменитом гимне «Молодость» (1827): «Звезды в синей тверди / Мчатся за звездами», – и в строках, оплакивающих умершего друга: «И, как недремлющие очи, / Зажгутся звезды в синей мгле…» («Элегия на смерть В. К.», 1827), – и в стихах о поэтическом призвании: «Все звезды в новый путь стремились, / Рассеяв вековую мглу…» («Поэт», 1827). В этих ранних текстах ночь определяется таким ее показателем, как звезды, из атмосферы философской трагедийности (как у Тютчева) поэт переводит «ночные образы» в иную плоскость, сопрягая ночь с человеческим настроением покоя, умиротворенности, отрешенности от суеты, или – напротив – с настроением уверенного движения вперед, импульс которому дают та же ночь и звезды.

Это антиномичное приятие мира, однако, в 1830–1840-е годы уходит из хомяковской поэзии: ночь очень рано становится показателем исключительно тишины, покоя, счастья. Те ночные «данности», которые разворачиваются в его стихах, соотносятся уже не с горящими во тьме звездами, а с успокоенным, «блаженным» состоянием поэта,

С этим мотивом связывается уже лишь представление о непременном отдыхе и связанных с ним раздумьях уставшего от «дневного» бытия человека: «Пора мне мирным сном сомкнуть / Глаза, усталые от бденья» («На сон грядущий», 1831); «Молчите, пламенные думы! / Засните вновь на краткий срок!» («Думы», 1831); «Лампада поздняя горела / Пред сонной лению моей» (1837); «Бывало в глубокий полуночный час, / Малютки, приду любоваться на вас» («К детям», 1839); «Как темнота широко воцарилась! / Как замер шум денного бытия!» («Видение», 1840); «Беззвездная полночь дышала прохладой» (1847); «Братья, оставим работу денную» («Вечерняя песнь», 1853); «Жаль мне вас, людей бессонных: / Уж не лучше ли заснуть?» (1853); «Хочу всей грудью, грудью жадной / Вдохнуть вечернюю струю» («Труженик», 1858); «И в объятья кроткой ночи / Передаст покой земли» («Помнишь, по стезе нагорной…», 1859). Именно потому Хомяков-поэт оказывается удален от собственно «пейзажной» лирики, что «ночной» пейзаж, размытый и неясный, оказывается для него ближе, ибо приближает его к тому идеальному состоянию, когда воображение заменяет реальный пейзаж чем-то «мыслительным»: восходящим то ли к собственной «житейской борьбе», то ли к каким-то данностям людской борьбы и людского противостояния. В 1835 году он в одном номере «Московского наблюдателя» печатает два стихотворения, открывающиеся «ночными» сигналами:

Стихотворения кажутся несоотносимыми. Первое – образец интимной, элегической лирики: песнь «моему уединенью». Второе – ранний призыв Хомякова, подхваченный русскими славянофилами: стихотворение, которое, по выражению К. Аксакова, «вовсе не стихотворно в том смысле, что содержание и значение его далеко перешагивает узкие рамки стихотворения и вообще стихотворного периода»[641]. Но для самого Хомякова в обеих «вечерних песнях» нет принципиальной разницы, как нет ее в элегической констатации «Когда в час утренний проснувшийся Восток» и в императивном геополитическом призыве «Проснися, дремлющий Восток!». И то, и другое – показатели сходных душевных «пейзажей», только один опрокинут на внутренний мир поэта, а другой – на мир внеположных этому миру общественных данностей, которые нужно как-то изменять. И тот, и другой «вечерние» пейзажи одинаково условны и «мыслительны». И та, и другая стоящие за ними мысли одинаково важны для поэта.