Широко известно, что Швейцер руководствовался простым, но мудрым принципом, который он называл «благоговение перед жизнью». В своем обращении, которое он произнес по случаю присуждения ему Нобелевской премии мира в 1953 году, Швейцер заявил:

Человеческий дух не умер. Он продолжает тайно жить… Он уверовал, что сострадание, в котором берет начало любая этика, может достичь полной своей широты и глубины, только если оно охватит всех живых созданий, не ограничиваясь только людьми.

Человеческий дух не умер. Он продолжает тайно жить… Он уверовал, что сострадание, в котором берет начало любая этика, может достичь полной своей широты и глубины, только если оно охватит всех живых созданий, не ограничиваясь только людьми.

Особенно показателен следующий случай, тоже из «Из моего детства и юношества». Весной, незадолго до Пасхи, маленького, семи– или восьмилетнего, Альберта товарищ – товарищ по оружию, буквально! – позвал стрелять птиц из рогаток, которые они сделали вместе. Швейцер спустя много лет оглядывается на этот поворотный момент в своей жизни и вспоминает:

Это предложение ужаснуло меня, но я не осмелился возразить из страха, что он меня высмеет. Так мы оказались с ним возле еще обнаженного дерева, на ветвях которого бесстрашно и весело распевали птицы, приветствуя утро. Пригнувшись, как индеец на охоте, мой спутник вложил гальку в кожанку своей рогатки и натянул ее. Повинуясь его настойчивому взгляду и мучаясь страшными угрызениями совести, я сделал то же самое, твердо обещая себе промахнуться. В этот миг сквозь солнечный свет и пение птиц до нас донесся звон церковных колоколов. Это был благовест, звонили за полчаса до главного боя. Для меня он прозвучал гласом небесным. Я отшвырнул рогатку, вспугнул птиц, чтобы спасти их от рогатки моего спутника, и побежал домой. С тех пор всякий раз, когда я слышу сквозь солнечный свет и весенние голые деревья звук колоколов Великого поста, я взволнованно и благодарно вспоминаю, как во мне тогда зазвучала заповедь: «Не убий». С того дня я научился освобождаться от страха перед людьми. В том, что затрагивало мои глубочайшие убеждения, я теперь меньше считался с мнением других, и меня уже не так смущали насмешки товарищей[38].

Это предложение ужаснуло меня, но я не осмелился возразить из страха, что он меня высмеет. Так мы оказались с ним возле еще обнаженного дерева, на ветвях которого бесстрашно и весело распевали птицы, приветствуя утро. Пригнувшись, как индеец на охоте, мой спутник вложил гальку в кожанку своей рогатки и натянул ее. Повинуясь его настойчивому взгляду и мучаясь страшными угрызениями совести, я сделал то же самое, твердо обещая себе промахнуться.