Однако услышал я что-то совсем другое, хоть этого, вероятно, и стоило ожидать: непрерывную демонстрацию безудержной вокальной виртуозности, и ничего кроме. Это было ужасно впечатляюще, но в то же время для меня – ужасно пресно. Самым провальным моментом выступления для меня стал тот, когда певцы взялись за одну из самых глубоких органных фуг Баха – фугу соль-минор, которую еще часто называют «Великой» (BWV 542), произведение, которое я обожал в исполнении Альберта Швейцера за его скромность и непревзойденную глубину чувства. К сожалению, я никогда не забуду, как они принялись за эту медитативную фугу на скорости примерно в два раза больше необходимой и помчались по ней, будто пытались успеть на поезд, щеголяя своими навыками напропалую. Они покачивались на носочках, будто пытались втянуть аудиторию в свой стремительный ритм, и даже щелкали пальцами в такт (сами слова «в такт» звучат смешно в контексте священного повода). Некоторые певцы то и дело сверкали улыбками, обращаясь к слушателям, словно говоря: «Разве мы не классные? Вы вообще слышали, чтобы кто-то пел столько нот в секунду? А эти трели! Разве эта музыка не сексуальна? Надеемся, что вам зашло! И не забывайте, после выступления вы можете купить наши диски!»

Я был ошарашен. Конечно, в мире достаточно места для разных версий исполнения любого произведения, и, конечно, было что-то интересное в скорости и гладкости этого пения, в том, как безупречно они выполняли быстрейшие трели, – это впечатляет в том же смысле, в каком впечатляют инженерные нюансы прекрасных гоночных автомобилей. Но для меня в этом не было ничего о смысле музыки. Ее смысл был вдумчивым и всеобъемлющим, а не вычурным, не показным. Я терпимо отношусь ко множеству разных способов исполнять музыку, но у моего терпения есть пределы, и это значительно выходило за них. Мне мучительно захотелось услышать небезупречную, такую смертную и вдумчивую глубину Альберта Швейцера и его маленького деревенского органа в Грюнсбахе, но тем вечером мне было не суждено. Это был классический случай столкновения святости и богохульства, и он живо отпечатался в моей памяти.

Уже подготавливая эту главу, я обнаружил некоторые очерки самого Швейцера, которые были удивительным эхом (если эхо может предшествовать своей причине!) того трудного вечера в Роверето. Вот что он написал почти сто лет назад об исполнении Баха в его время:

Многие музыканты годами исполняют Баха, но сами не погружаются в те глубины, которые Бах умеет выявлять в любом настоящем художнике. Большинство наших певцов слишком увлечены техникой, чтобы верно петь Баха. Только очень небольшое их число способно воспроизвести дух его музыки; остальные же неспособны войти в духовный мир Мастера. Они не чувствуют того, что Бах пытается сказать, и потому не могут передать это дальше. Хуже всего, что они считают себя выдающимися толкователями Баха и не имеют представления о том, чего им недостает. Порой задаешься вопросом, как слушатели таких поверхностных выступлений могут обнаружить хотя бы намек на глубину музыки Баха. Те, кто понимает сегодняшнее положение дел, не сочтут эти слова чрезмерно пессимистическими. Наша очарованность Бахом переживает кризис. Опасность в том, что наша любовь к музыке Баха может стать поверхностной, что она перемешается с самодовольством и тщеславием. Прискорбная мода нашей эпохи на подражательство проявляется и в том, как мы воспринимаем Баха; это становится все заметнее. Мы как будто стремимся восхвалять Баха, но на деле лишь восхваляем себя. Словно мы открыли его заново, поняли и исполнили так, как никогда ранее. Чуть меньше шума, чуть меньше «баховского догматизма», чуть больше мастерства, чуть больше кротости, чуть больше спокойствия, чуть больше почтения… Только так дух и истина Баха будут прославлены как никогда ранее.