Это есть, конечно, на экране применение принципа «театра марионеток». Но оно еще большее упрощение, потому что в марионетках остается трехмерность, здесь же человек приведен к образу двухмерности. Эта двухмерность, это отсутствие объема действует сквозь всю последовательность картин, и зрелище, которое сперва невольно нас поражает бедностью, понемногу заставляет не только примириться, но и полюбить этот отказ от третьего измерения. Понемногу вы начинаете ощущать, что именно в этом залог сказочности. Мы до такой степени втягиваемся в это зрелище, что происходит в нас как бы перемещение внутренних восприятий, и прямо жалко становится, когда кончено – когда исчезает этот мир, к которому уже мы так хорошо привыкли…

Это, собственно, не мир, это разные миры. Действие перекидывает вас с дальнего острова на вершины каких-то гор. Злой волшебник разлучает любовников. Начинается история двух скитаний. Тут вплетается борьба волшебника с волшебницей – он разлучитель, она стремится соединить. Борьба принимает невероятно фантастические образы с исчезновениями, с превращениями – из птицы в зверя, из дракона в рыбу… Во всем этом развертывается большое знание форм движения, постепенности переходов. Изумляться приходится той подробности переходов, какую дают нам вырезанные картины. И когда подумаешь о том, что малейшее перемещение в фильме требует уже новой картины, с повторением всего, кроме сдвинувшейся подробности, то сумма исполненной работы представляется невероятной: это уже вторая сказка, сказка в реальности. Сколько тысяч вырезанных картин? Сколько тысяч метров вырезанных картин? Сколько миллионов ножничных надрезов, чтобы сделать силуэты этих листьев, решеток, кружев, перьев?..

Все кончается, конечно, так, как всегда кончается в сказках: [герои] обрели друг друга, из страдальцев превратились в торжествующих. Возвращаются в его царство, издалека выплывают дворцы, купола и галереи. Царь, подданные, войска и народ встречают. Мир и любовь, и, вероятно, в будущем – «много детей»…

Из отдельных картин отметим облака, дающие впечатления простора, высоты, свободы… Отметим игрушечную бурю морскую, составленную как бы из линий, изображающих гребни волн; в игре этих гребней гибнет челнок с мачтой, с парусами; в брызжущей пене принц выкидывается на скалу… Еще отметим толпы китайских мандаринов, коленопреклоненных перед императором и являющих живописную картину подобострастия, дисциплины и – симметрии…

Очаровательно дремлющее озеро с озирающейся ланью… Всех не перечислить, но много раз зала разражалась рукоплесканиями. Зрители завоеваны. Завоеваны главным образом тем, что эта фильма как будто поставила себе задачей изображать только то, что живой человек не может выполнить или изобразить так, как никакой театр не может представить. Задание это, совсем помимо содержания, одним лишь способом изображения уже обеспечивает сказочность.