Все кончилось благополучно. Больной, совершенно выздоровевший, поблагодарил доктора, а милый Павлов раскрыл книгу и записал: «Случай с профессором таким-то… Ножефобия». Закрыл свою книгу и закурил вкусную сигару. Экран показал нам одно слово: «Конец». Это было интересно, но самое для меня интересное была неожиданная встреча…
Печатается по: Последние новости (Париж). 1927. 28 апр.
Сергей Волконский «БЭН-ХУР»
Каждый большой фильм более или менее хвастает огромностью затрат, количеством народа, изображающего толпу, числом нарочно для него построенных домов, кораблей, целых городов… Вряд ли какой другой фильм может похвастать большими цифрами, чем «Бэн-Хур».
Для картины, изображающей древнеримское ристалище, был построен в Италии «Циркус Максимум» на 80 тысяч человек. По тогдашним условиям экономическим Италия оказалась не подходящей – был построен римский цирк в Калифорнии. Сорок восемь лошадей, запряженных четверкой в двенадцать колесниц, неслись по этому ристалищу, полня цирк неистовым своим бегом, пылью, грохотом, в то время как места для зрителей кишели восьмидесятитысячной толпой, ее волнением, напряжением, кликами нетерпения, ликования… И пока происходило все это по приказанию режиссера, в рупор говорившего с высокой башни, сорок два аппарата крутили двадцать тысяч метров ленты, то есть двадцать пять верст…
Конечно, ни один фильм с большей ясностью и большим торжеством над трудностями не показал, что настоящая задача кинематографа – движение. Но движение, пропитанное психологическим напряжением. Что восхитительно в бесподобной картине бегов, это страстность, которою она дышит. Кроме напряжения, захватывающего всяких состязающихся, тут, среди общего волнения, среди «массового» напряжения, все время как молнии пробегают, мелькают, загораются и пропадают в общей суматохе краткие картины личного напряжения двух главных состязающихся, личной ненависти, ревности и вражды. На четверке вороных лошадей летит римский воин Массала, на четверке белых летит ненавистный ему молодой еврей Бэн-Хур. Оба прекрасны. Оба дышат гневом; лошадьми управляют, стегают, кричат, а друг друга из глаз не выпускают. Вот эта личная нота поднимает картину состязания на степень такого захватывающего напряжения, какого, я думаю, и в действительном состязании мы бы не испытали. Не испытали бы потому, что впечатления действительности были бы менее сгущены, чем в этой изумительной постановке. Вихрь этого бега, гиканья непередаваемы. Удивительно и то еще, что в жизни, конечно, мы не могли бы с такой явственностью подглядеть участие в общем отдельных подробностей. Вот проносятся головы, только головы лошадей: разве на настоящем ристалище вы успели бы увидеть их огнедышащие глаза, разве испытали бы свирепость этих раздутых ноздрей? А вот копыта, одни копыта и взметаемая ими пыль… А разве глаз ваш успел бы с такой быстротой перелететь от одной картины к другой? Тут какой-то апофеоз быстроты – не только быстроты движения, но и быстроты перехода от одного движения к другому. И учащенность этих переходов, постепенно все увеличивающаяся, устанавливает такую зрительно-двигательную прогрессию скорости, которую я мог бы сравнить только с тем, что в музыке называется стрэтто[328], – когда тема является с удвоенной скоростью; но здесь это как бы прогрессирующее «стрэтто» – конца нет этому нарастанию, этому удушающему «крещендо». Еще поразительный участник живого движения – сами лошади. Ведь они действительно рвутся вперед, они действительно хотят выиграть – это не изображение; и действительность этого нетерпения, подлинность этого устремления заражают вас подлинностью чувства, какая может быть только при действительном участии в состязании…