Как раз в этом месте картины вводится весьма безвкусный прием. На экране Наполеон говорит, то есть шевелит губами, обращаясь к мимо идущим войскам; и вдруг раздается из‐за кулис актерский голос, произносящий наполеоновские слова. Неприятный, не звонкий голос, и все вместе, вместо того чтобы поднять впечатление (как, вероятно, надеялся составитель), сообщает всему эпизоду нечто плоско-простоватое. Малоубедительность всего этого убога, и «находка» жалка…

Другой прием этого фильма – пристрастие к аллегоричности. Вот, например, плывет Бонапарт на лодочке в бурю-непогоду с Корсики во Францию. На экране сменяются то лодочка, то бушующие волны. Картины бунтующих волн все грознее: всплески, пена, брызги, – и вдруг заседание Конвента – волнующаяся толпа, и вся эта толпа начинает колыхаться, как море, а ее начинает обдавать брызгами, – та же буря (понимай – революция) колеблет и топит Дантона, Марата и Робеспьера, и та же буря выносит на берег Бонапарта. Тут, конечно, есть мысль, но кинематограф прежде всего зрелище, не мысль. И что же мы видим? Как бы ни [была] интересна мысль, но как зрелище, согласитесь, не представляет особой красоты видеть заседание революционных представителей, обливаемых брызгами и пеною морских волн. Точно так же и орел, играющий такую роль в наполеоновской эпопее. Красивейший образ, богатая аллегория, но, конечно, только в мысли или в живописи. А видеть настоящего, живого орла, запуганного, совсем не грозного, куда менее великолепно. Ведь на картине писанный тем хорош, что как бы участвует в славе, в победе, в торжестве; а орел, занятый тем, чтобы удержать свое равновесие на макушке древка знамени (к которому он, может быть, даже и подвязан), не может дать никакого впечатления участия в том, что интересует окружающих его лицедеев, – он с картиною не сливается… Таких недохватов, при лучших намерениях в этом воссоздании славы, очень много…

Из актеров следует упомянуть Наполеона-Дьедоне. Отлично изображает и хорошо подходит под внешность первого консула. Известно, насколько Бонапарт-консул не похож внешностью на Наполеона-императора. Если будет продолжение этой картины, то вряд ли будет тот же актер. Великолепны фигуры революционной тройки: Робеспьер, Дантон и Марат. Последний совсем бесподобен, когда после убиения лежит в ванне. Сам Ганс играет революционера Сэн Жюста – [он] благороден. Есть прекрасные типы злодеев, палачей, революционеров и революционерок; есть лица сильные, вдохновенные, есть и рожи, хари… Сцены массовых увлечений слажены великолепно. Особенно хорошо пение «Марсельезы» после того, как сочинитель, Руже де Лиль, спел ее собранию в первый раз.