Та же раздробленность и в прочих типах, да и в самом изображении событий. Очень много [места] уделено представителям судебного ведомства. Опять портреты, но не жизнь. Жизненность лишь чуть-чуть просачивается в форме символических подробностей, рисующих некоторые «контрасты». Так, например, в то самое время, когда Федя выслушал приговор и обдумывает свое самоубийство, судьи закусывают – один разбивает яйцо всмятку, другой ест макароны, третий отсчитывает капли. Стремление к подчеркиванию контраста пронизывает весь подбор в расположении соседственных картин. Статуя Фемиды с повязкой на глазах появляется во все минуты, когда провозглашается закон. «Summa lex – summa injuris»[448] провозглашено на все лады или, вернее сказать, по всякому поводу. Но то самое дело, то событие, которым все это вызвано, нас не интересует и уже совершенно не трогает: так называемая социальная сторона отсутствует. Никого нам не жалко, ни за кого мы не радуемся, никто не вызывает ни нашего сочувствия, ни нашего негодования.

С внешней стороны фильм уснащен многими элементами, долженствующими украсить, перенести в «атмосферу». Но и эта сторона не совсем удачна, лишена истинной содержательности. Так, перед действием на экране объявляется: «Москва – город тысячи церквей». Довольно странно читать такую надпись в наши дни, когда церкви и монастыри взрываются динамитом. Несколько раз в течение картины показываются колокольни, купола, и колокола качаются и звонят вовсю. Может быть, это для того, чтобы показать, что неправда, будто колокола отсылаются на заводы для сплава?

Конечно, использован в изобилии цыганский элемент. Много, слишком много, довольно. Мы видели и перевидели, слышали и переслышали и гитары, и гармошки, и плясы, и трясения плечами и бусами. Кстати, режиссер изменил автора в том смысле, что в трактире «узнает» Федю цыганка Маша. Происходящая по этому случаю потасовка очень хорошо поставлена. Но и тут скажу: слишком много «первого плана» – все время крупно, неслиянно. Вот странно – казалось бы, противоречие, – а в кинематографе крупный план «мельчит», он разбивает, разрывает на части. По крайней мере, в этом фильме ощутил такое впечатление от злоупотребления крупным планом.

К числу малопонятных «украшений» относится и то, что «перед поднятием занавеса» за стеной хор поет «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».

В общем, следует пожалеть, что такой сильный художник, как Пудовкин, взялся за неблагодарную задачу лишний раз нагальванизировать давно утративший жизненность «Живой труп».