Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий!

Да гибнет род Бориса Годунова!

Прозрение и раскаянье не заставят себя долго ждать. Сообщение Мосальского о расправе над царицей-матерью и Феодором (версия об их самоубийстве откровенно наглая) повергает собравшихся у дома Борисова в психологический шок (авторская ремарка – «Народ в ужасе молчит»). А ведь интересная получилась перестановка: приговор, исполненный руками бояр, на этот раз вынесен устами народа. Более того, суд продолжался и под окнами царского дома, где Феодор оказался под стражей.

О д и н и з н а р о д а

Брат и сестра! Бедные дети, что пташки в клетке.

Д р у г о й

Есть о ком жалеть? Проклятое племя!

П е р в ы й

Отец был злодей, а детки невинны.

Д р у г о й

Яблоко от яблони недалеко падает.

На этот раз возникает двуголосие; однозначный прокурорский тон дополняется тоном защитника. Возникает спор доброго и злого – и последнее слово остается за жестоким. Неужели непременно надо пролить кровь, чтобы ужаснуться ею? А угрозы кровопролития недостаточно?

И все-таки в последней ремарке трагедии («Народ безмолвствует») проявляется достойное трагического катарсиса прозрение и нравственное просветление.

Не приходится гадать, как в сложной сумятице голосов и мнений различить голос поэта: он помечен в письме Вяземскому репликой об ушах под колпаком юродивого: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит». Но и без прямой пометы догадаться о том было нетрудно. Воскрешенные поэтом мертвецы отдают ему свой опыт, и опыт этот нужен ему, чтобы уточнить свой идеал; без идеала поэту нельзя: это критерий, сквозь призму которого воспринимается все, что проходит перед его взором.

В «Борисе Годунове» можно видеть этап формирования пушкинского гуманизма. В оде «Вольность» юный      поэт в безудержном азарте восклицал: