В 1829 году Пушкин пишет надпись «К бюсту завоевателя», в чертах лица соединившего противоречивые улыбку и гнев (прикрывающее «завоеватель» метит в прямое «император»).

Недаром лик сей двуязычен.

Таков и был сей властелин,

К противочувствиям привычен,

В лице и в жизни арлекин.

Воспоминание не лестное!

Александра еще обозначит Пушкин в картине наводнения в поэме «Медный всадник»: «В тот грозный год / Покойный царь еще Россией / Со славой правил». В материалах к десятой главе «Евгения Онегина» было уже расшифровано, что это за слава:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

Так что «со славой» царствовалось «силою вещей», как царю Дадону, – «лежа на боку».

Для чего понадобились такие подробности? Чтобы показать разницу. Грибоедов на подробности не отвлекается, в отношениях властителя и подданных его интересует только типическое, возможные индивидуальные послабления конфликта его не привлекают. Под пером Пушкина, поэта-профессионала, явление предстает широким, многоаспектным; потому в ход идут и контрастные оценки. Тут вопрос, какой подход лучше, излишний; право выбора остается за художником.

В тот раз межцарствие затянулось. Россия присягала Константину, потом Николаю. Это обернулось 14 декабря. Но и оно в Северном обществе ограничилось стоянием на Сенатской площади, в Южном – восстанием Черниговского полка. Это не помешало Пушкину прибегнуть к аналогии: