– Как бы вы оценили себя в роли матери?

– Я не плохая мать, просто я вообще не мать. Я не хотела, чтобы в моей жизни появился ребенок, я в нем не нуждалась, он вторгся в мою жизнь… Однако я делала над собой усилие… В больнице я подумала, что должна дать нам шанс, что со временем во мне проснется материнский инстинкт, что у нас будет семейная жизнь, как у нормальной мамы с дочкой, но прошло уже почти три года – и ничего, ни малейшего импульса; я холодна, никаких желаний, никакой радости, эта девочка по-прежнему мне чужая… я ничего не испытываю к ней, никакой привязанности, никакого интереса. Мне неприятно на нее смотреть, у нас нет никакого контакта, нет общения, я вроде няни, выполняю основные функции: кормлю, мою, одеваю, забочусь, выгуливаю раз в день, но ничего не происходит, никогда. Никакой искры. Она мне безразлична, даже хуже – она наводит на меня тоску, ее присутствие – постоянный упрек, что я ее не люблю, что никогда не обнимаю. Она молчит, никогда не кричит и не плачет, но она все время рядом, и эти ее круглые глаза, которые пристально смотрят на меня, наблюдают за мной, я больше не могу их видеть! Долгое время это безразличие лежало тяжким грузом на моей совести, но теперь я миновала стадию вины. Нужно было сразу оставить девочку, тогда ее удочерили бы люди, которые любили бы ее… Я потерпела неудачу во всем.

– Я заметил, что, когда вы упоминаете свою дочь, вы называете ее «она», или «малышка», или «ребенок». Вы никогда не зовете ее по имени?

* * *

Во время последней трапезы с Луизой и Джимми в том большом ресторане на Елисейских Полях, перед моим отъездом в Израиль, мы отпраздновали с шампанским назначение Джимми на полноценную роль в будущем фильме Луиса Бунюэля и их предстоящую свадьбу с Луизой. Он жил тогда в маленькой квартирке на улице Сен-Мартен с видом на сквер и башню Сен-Жак. Возможно, они переехали в более просторную квартиру, и в этом случае я надеялся, что консьержка даст мне их новый адрес. Озабоченный этими мыслями, я шел по улице Риволи, когда увидел, что навстречу мне, слегка прихрамывая и опираясь на трость, идет Джимми с сигаретой во рту. Я застыл. Казалось, он полностью погружен в себя. Не дойдя до меня двух метров, он остановился, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы узнать меня; я увидел, что у него появился шрам под левой скулой. Он уронил трость, бросился ко мне и крепко обнял, хлопая ладонью по спине. Я слышал, как он повторяет: «Мишель, Мишель, Мишель…» Наконец он ослабил хватку, его лицо скривилось; из глаз хлынули слезы.