Я объяснил ему, зачем вернулся, и сообщил о своем решении препроводить его вниз, чтобы его арестовали и судили.

Он с нескрываемым презрением смерил меня взглядом.

– Да уж, вы вечно во всем сомневаетесь. Участвовать в программе «Удаленного видения» или нет, продолжить поиски поджигателя или нет, убить Барри Кантора или не стоит…

Он задел меня за живое, и я едва не пожалел, что вернулся.

– Уверенность иногда лишает человека гуманности, – ответил я. – Только машина никогда не сомневается, сомнение свойственно лишь человеку.

Он скрестил руки на груди:

– Вы можете представить себе хотя бы на секунду, что меня арестуют на публике, на площади перед башней, на глазах у всех перед телекамерами?

– Я… предлагаю вам спасти свою жизнь…

– И речи быть не может.

Я ждал чего угодно, только не этого. Я никогда не подумал бы, что образ может оказаться для него важнее, чем жизнь, что он предпочтет умереть, сохранив свой имидж, вместо того чтобы остаться в живых, уничтожив его.

– Вы правы, – сказал я, – оставайтесь. Смерть для вас ничего не изменит, потому что вы никогда и не жили. Если вы так прикипели к своему имиджу, значит вы давно уже мертвец.

* * *

Стоя в отдалении за полицейским оцеплением, Роберт Коллинз ждал продолжения событий в окружении пожарных, копов и неизбежных зевак, столпившихся за заграждением.

Со всех сторон доносилась невообразимая какофония сирен. Полицейские направляли мощные лучи прожекторов на башню.

К Коллинзу только что присоединилась Анна Сондерс. Он очень удивился, увидев ее. Как и в предыдущий раз, на месте взрыва банановоза. Она страшно нервничала, по щекам у нее катились слезы, и она не сказала ему ни слова. Анна не сводила глаз с выхода из небоскреба, беспрерывно кусая губы.

Сам Роберт был спокоен.

Люди бежали по Пятьдесят второй улице и дальше, до самой авеню.

– Уходите к Пятьдесят третьей, здание сейчас рухнет! – крикнул кто-то в громкоговоритель.

Беспорядочная толпа зашевелилась.

Роберт сказал себе, что нью-йоркская полиция организована гораздо хуже вашингтонской.